придумал новый, теперь уже кибернетический вариант избавления от насилия – этикосферу, состоявшую из рассеянных повсюду нанороботов. Антитезой миру вездесущей и назойливой этикосферы Лем сделал лицемерную диктатуру (предусмотрительно списанную с Китая, а не с СССР), где процветали страх и очковтирательство. «Хрен редьки не слаще», – хотел сказать новым текстом писатель. И все это он встроил в вывернутую наизнанку историю о курдлях[1035].

Однако первый вариант романа Лема почему-то не устроил. Отложив его в сторону, он написал рецензию на несуществующую книгу о геноциде евреев, в которой взялся доказать, что стремление к уничтожению народов никуда не делось после Второй мировой войны, а, наоборот, захватило умы буквально всех, и с этой точки зрения нет никакой разницы между гитлеризмом и левым терроризмом: поборники обеих идеологий присваивают себе право судить, кому жить и кому умереть. Это была явная провокация, да Лем и не скрывал этого, так и назвав свой опус[1036]. Затея удалась на славу: когда Лем опубликовал ее в «Одре», некоторые публицисты восприняли текст всерьез и начали полемизировать с автором несуществующей книги. Лему пришлось по телевидению разъяснить суть дела, а в той же «Одре» это сделал 56-летний преподаватель Института юридических наук Вроцлавского университета Франтишек Рышка (ведущий польский специалист по истории нацизма, имевший за плечами службу в АК и войсках госбезопасности). Он констатировал, что «Провокация» вышла на славу, коль скоро на нее кто-то повелся, и отметил, что сам писал о том же самом в научных трудах, в связи с чем напомнил о сформулированных им четырех составляющих гитлеровской системы: убежденность в наличии объективного и извечного врага, которого нужно уничтожать даже во вред себе (нацисты истребляли евреев, невзирая на нужду в рабочей силе и специалистах); архаичная мечта об аграрной утопии; бюрократические извращения, при которых чиновники выполняют любые распоряжения властей, формально соблюдая инструкции и закон; а также политический садизм, ввергающий общество в состояние страха и неуверенности (тут Рышка, подобно Лему в «Провокации», сослался на произведения де Сада). Все эти черты, согласно Рышке, способствовали тому, что население превратилось в покорное стадо: «В пылающем Берлине измученные и затерроризированные люди вежливо стояли в очереди за хлебом, который они получали по карточкам <…> Я сам это видел, и мне запомнилось это зрелище, наверное, сильнее всех прочих, не менее кошмарных. Что заставляло этих людей стоять в очередях, сжимая бумажки, которые выдала уже не существующая власть? Голод? Да, разумеется, но еще и дисциплина, которая подменяет доверие, в данном случае основанная на страхе. Эти люди дисциплинированно и как бы машинально выполняли разные действия среди руин и тел своих земляков, повешенных на столбах другими земляками за то, что те оказались не до конца дисциплинированными»[1037].

В феврале 1980 года состоялся очередной съезд партии, использованный Гереком для подтверждения прочности своей власти. С одной стороны, первого секретаря чествовали как вождя польского народа, с другой же – Герек счел необходимым впервые за десять лет сменить премьера (Ярошевича на Бабюха), что было сигналом каких-то волнений в верхах, вызванных, конечно, неблагополучным состоянием экономики. С трибуны съезда культурную политику партии восславил Вильгельм Шевчик, некогда хваливший Лема: «Деятели искусства в Народной Польше, пользуясь доверием и поддержкой рабочего класса, получили такие условия для творческой работы, какие тщетно старались получить от власти в предыдущие периоды. Благодаря этому мы построили мощное здание культуры и искусств»[1038]. А пока он это говорил, в Кракове 1700 студентов выступили за роспуск официальной студенческой организации и создание новой, аполитичной (то есть без руководства со стороны партии). Резкая реакция властей на это заявление вызвала 4 марта коллективное письмо краковских ученых и деятелей культуры, взявших под защиту подписантов (Лем, конечно, остался в стороне). Студенты же явочным порядком перешли к воплощению своей идеи и основали Академическое движение обновления – фактически свободный студенческий профсоюз[1039].

В разгар всего этого, 2 марта 1980 года, скончался многолетний председатель СПЛ Ярослав Ивашкевич. До следующего съезда писательской организации в 1981 году Министерство культуры планировало оставить исполняющим обязанности председателя Путрамента, но СПЛ вдруг встал на дыбы, так что пришлось сделать коллективное руководство в составе трех вице-председателей (одним из которых и был Путрамент)[1040].

Власти же продолжили давить на творческое сообщество: 25 марта 1980 года был арестован директор издательства NOWA Мирослав Хоецкий, обвиненный в краже множительной техники. Уже 14 апреля в его защиту выступили 40 писателей, обратившиеся по этому поводу в Главное правление СПЛ. Затем к письму присоединились еще 95 литераторов. 5 мая прошло бурное собрание варшавского отделения СПЛ, по накалу не уступавшее, пожалуй, собранию 29 февраля 1968 года (символом чего стало выступление Киселевского – первое за 12 лет). Вступительную речь председателя отделения Ванды Жулкевской за ее болезнью прочел Юзеф Хен. Властям в этой речи досталось за все – от подавления общественного мнения до обнищания писателей. В итоге участники собрания составили письмо к генпрокурору с призывом освободить Хоецкого из-под ареста (что и было сделано). А 16 мая с протестом против цензуры выступил уже Пен-клуб. В ответ Отдел культуры ЦК разработал план подчинения Пен-клуба властям путем создания при нем парторганизации и развернул кампанию личных бесед с писателями, чтобы предостеречь их от оппозиционной деятельности. Но тут по Польше покатилась новая волна забастовок, и режиму стало не до литераторов[1041].

Лем в этот горячий период опять выбрался в ФРГ, откуда отправил Канделю письмо, написанное еще в Кракове, – «не люблю, когда полицейская сволочь читает мои послания». Шел апрель 1980 года. Советские войска четвертый месяц сражались в Афганистане, Москва готовилась к летней Олимпиаде, в Польше вводили все больше карточек на товары, и Лем под впечатлением от всего этого писал своему американскому переводчику о настроениях в Западной Европе: «Уже ни у кого не осталось заблуждений касательно СССР, и только один толкает другого, прямо как евреи перед расстрельной командой, все наделали в штаны и лишь рассчитывают, что Чудище сожрет сначала кого-нибудь другого, а им даст пожить, поскольку нуждается в их деньгах, зерне, технике <…> Невозможно описать всей нашей грязи, разгильдяйства, отупения и человеческого равнодушия, но у русских еще хуже, как известно. Были у нас литовские друзья, поэт с женой, рассказывали о невероятной бедности, там месяцами нет мяса и т. д. – все уходит на армию». Переходя к литературным делам, Лем со скорбью признал, что США его «не приняли», и сообщил, что написал новые части «Голема», а еще взялся придумывать краткое содержание несуществующих книг