для чистоты. А этот товарищ, он повернул ко мне слепо улыбающееся лицо, этот товарищ чиниться не хотел.

– Тебя, сволочь пьяная, расстрелять надо! – крикнул ему в ухо капитан Пуришкевич. Крикнул громко, но не прошиб. Поливальщик только шире улыбнулся, положил ногу на ногу и попросил разрешения закурить.

Офицеры окружили его, а он сидел посредине дежурки нога на ногу и слепо улыбался. Столько порока было в этом поливальщике, что не снилось и римскому императорскому двору.

– Знаешь, гад, какую сумму тебе платить за эти «жигули» придется? – спросил его старший лейтенант Сайко. – Две тысячи.

– Трест заплатит. – Поливальщик поеживался, будто нежился в тепле дежурки. – Все заплатит или процентов тридцать… Это как положено, такой закон…

Офицеры Пуришкевич и Сайко захохотали. Майор Калюжный вообще не сказал поливальщику ни слова, а только светил на него своим пульсирующим лицом, стоял согнувшись, положив руки в карманы.

– Давай сюда свои права, – скомандовал Сайко и попросту выхватил зачуханную книжечку из руки поливальщика. – Гарантирую тебе – год за руль не сядешь.

Почему-то они были очень злы на этого поливальщика, хотя видели его впервые. Потом я узнал, что в этом городе вообще милиция ночных поливальщиков недолюбливает.

– Могу себя считать свободным? – Слепая улыбка расползалась все шире, а глазки все еще были замасленными от ночного кайфа. – Разрешите удалиться?

Он был в мятом плаще-болонье поверх замасленной ковбойки. Мне лично сейчас в столовую нужно – сутки не ел. Иди-иди, жди повестки, хмырь с ушами. Жилистое, порочное, подванивающее тело чувствовалось под ветхими одеждами. Сейчас макароны буду есть с маслом. А платить когда будешь две тысячи рублей? Трест определенный процент заплатит. Ну, счастливо оставаться, товарищи! С протянутой ладонью он поворачивался ко всем присутствующим. А ты знаешь, на кого наехал? На артиста! Если бы знал, так соломки бы… На известного артиста Дурова, сволочь ты эдакая, наехал! Если бы знал, так соломки бы подсте… Ты телевизор-то смотришь хоть иногда, чем ты вообще занимаешься? Соломки бы подстелил, товарищи. Портрет Дзержинского, Ленин за письменным столом с газетой, часы, график дежурств, красный вымпел… пространство с треском пропоролось в непространство, откуда волной дохнул запах хлорки и куда шагнул поливальщик. Значит, вам, товарищи, счастливо оставаться и вам, товарищ артист, починиться, а я в столовую. Ведь если бы знал, хоть газетку старую бы подстелил, хоть бы…

– Простите, – сказал я офицерам, – мне как-то неловко. Вот уж не предполагал, что вы меня узнали. Меня всего дважды показывали по телевидению. К тому же я, увы, не из тех знаменитых Дуровых. Обычно меня не узнают.

Мне в самом деле было немного стыдно. Я не собирался отказываться от своего так называемого артистического звания, но не хотел, конечно, распространяться, а тем более называть свой жанр.

– Как видите, Павел Аполлинарьевич, вас знают, – суховато ободрил меня майор Калюжный. – Не все в нашем городе такие, как этот… – он заглянул в документы поливальщика, – как этот Федоров. Мы здесь следим за искусством, в том числе и за вашим жанром. У нас здесь трасса международного значения… а что касается меня лично, то я запоминаю всех, кого вижу по телевизору.

– Это точно, – засмеялись подчиненные. – Майор у нас знаток голубого экрана.

– Ну, хватит, ребята, – сказал майор так, будто ребята уж очень-то разошлись. – Давайте лучше подумаем, чем мы можем помочь артисту Дурову.

Они стали думать, как мне помочь, как и в самом деле мне починиться, чтобы ехать дальше. С каждой минутой ситуация осложнялась. Во-первых, оказалось, что сегодня воскресенье, а значит, закрыта станция техобслуживания, во-вторых, выяснилось, что у них в гараже нет ничего для «жигулей», далее – лопнула надежда на какого-то Ефима Михина, который мог бы мне радиатор запаять и вообще все сделать, что надо, но в данный момент в пространстве не пребывал в связи с отсутствием… и далее… и далее… Как видите, Павел Аполлинарьевич, в сущности, мы вам, к сожалению, помочь совсем не можем при всем желании и уважении к вашему таланту. Я очень вам признателен за сочувствие и отзывчивость, товарищ майор, и всем товарищам, но, уж пожалуйста, какой там талант. Нет-нет, позвольте, Павел Дуров – и это имя. Вот уже не ожидал, в самом деле. Ну не знаем, как в Москве, но в нашем городе это имя. Несколько минут они говорили обо мне как о чем-то вне меня, и я, слушая их, тоже думал о себе как о чем-то отдаленном, никак не соединяя себя с тем мастером полупозорного жанра по имени Павел Дуров. Нет, даже кораблям необходима пристань, но не таким, как мы, не нам – бродягам и артистам… Так, кажется, поется? Да, где-то поется приблизительно так.

Весь жаркий и пыльный, дымчатый, полуобморочный день я провел в разъездах на такси по этому городу. Он показался мне бредовым скопищем людей, машин и зданий. Конечно, в объективности меня трудно было бы заподозрить. Мелкие, гнусные, как ссадины и порезы, неудачи преследовали меня. Зуд, ноющая боль в разных частях тела, растертость кожи и пот – все это создавало необъективность в отношении к городу, который, кажется, считается объективно красивым.

Я вбил себе в голову, что мне необходимо сегодня починиться, чтобы продолжить путь и за ночь достичь Балтийского моря. Почему-то мне казалось, что там, на морском берегу, все у меня быстро наладится.

Я искал механика и запчасти, хотел попросту купить новый радиатор и расширительный бачок, но все автобазы были закрыты, что вполне естественно в воскресенье. Раздражение же мое против этого города было неестественным и глупым.

Наконец и раздражение стало затухать и сменяться ошеломляющей свинцовой усталостью. Гонка от Киева, авария и ночь на проспекте Красногвардейцев, потная тяжелая жара и бессмысленные поиски в чужом городе – все это сделало свое дело. Я едва дотащился до отделения ГАИ с единственной уже идеей – разложить сиденья в машине, грохнуться на них и заснуть. Однако здесь оказалось, что любезные мои хозяева-офицеры за это время добыли откуда-то из-под земли знаменитого Ефима Михина, который теперь ждал меня со сварочным аппаратом.

Внешность Михина была до чрезвычайности нехороша, но отчетлива. Речь его состояла из мата с редкими вкраплениями позорно невыразительных слов, но в целом и она была до чрезвычайности ясна. Из нее следовало, что Михин на всех артистов положил и на калым положил и его никто даже и в милиции не заставит работать по воскресеньям, потому что он занятой человек и на все кладет с прибором. Потом он осмотрел разбитый радиатор, сунул мне в руки отвертку и сказал:

– Снимай и в цех его ко