У меня перехватывало горло от сладковатого, тошнотворного запаха обугленной человеческой плоти, и все же я не могла отвести взор от помоста, воздвигнутого посреди площади Синьории. На нем догорали на костре двое осужденных. Их обугленные фигуры уже невозможно было узнать, разве что по тлеющим кое-где клочкам плотной коричневой материи. Я, как могла, крепилась, держась за папеньку и Леонардо, и от всей души надеялась, что эти несчастные перед сожжением обрели быструю смерть через удушение.

Среди множества зевак на площади я заметила тех — судя по всему, из числа «Бешеных псов», — кому доставляло удовольствие смотреть на казнь, но большинство горожан взирали на нее угрюмо и не без робости.

Вдруг со стороны Синьории толпа зашевелилась, и оттуда показались отцы города в длинных глухих одеяниях. За ними следовали двое стражников, влекшие под руки человека в грубой бурой рясе доминиканского ордена. Они потащили его туда, где были сложены плотной кучей облитые смолой бревна и сучья для второго, большего по величине костра.

Обреченный, чьи волосы слиплись от крови и пота, а лицо распухло и полиловело от кровоподтеков, тем не менее сохранил черты прежнего облика. От пыток, продолжавшихся не одну неделю, Савонарола не лишился рассудка, но стал будто бескостным — его руки висели плетьми, а голые ступни безвольно волочились по булыжникам площади.

— Леонардо? — еле слышно спросил знакомый голос у нас за спинами.

Я не решилась обернуться.

— Сандро? — так же тихо позвал мой сын.

— Ты ли это? — недоверчиво шепнул тот.

— Я.

Оба воздержались от радостных восклицаний. Леонардо подхватил меня и папеньку под локти и развернул к Боттичелли.

— Это моя мать, Катерина, сестра Катона, а это дедушка Эрнесто. Они переехали сюда из Винчи и теперь живут во Флоренции.

— Насколько я понимаю, — посмотрел Сандро на папеньку, — отец Катона был также и его наставником?

— Верно, — скромно признался папенька.

— Катон — человек блестящей образованности. Его ученость произвела впечатление даже на Фичино.

Папенька просиял от удовольствия. Боттичелли, обернувшись ко мне, поцеловал мне руку и еще раз внимательно поглядел мне в лицо.

— Катон ни разу не обмолвился, что он и его сестра — двойняшки. Поразительное сходство лиц…

— Кажется, мой братишка больше рассказывал мне о вас, чем вам — обо мне, — ответила я, старательно подражая высоким женским голосам. До нас донесся глухой стон Савонаролы.

— Strappado,[54]— тихо пояснил Боттичелли. — Это когда человеку связывают руки длинной веревкой и спускают на ней вниз, а потом резко дергают. Плечевые суставы у него выламываются, а сухожилия рвутся. — Неожиданно он улыбнулся и спросил совсем о другом:

— А как там Катон? Мы не слышали о нем с тех самых пор, как Лоренцо… — Сандро замялся.

— Он благоденствует, — ответил Леонардо. — Путешествует сейчас по Востоку.

— Нам его очень не хватает.

— Нам? — удивился мой сын.

Боттичелли придвинулся ближе:

— Недавно мы возобновили наши собрания, хоть и уменьшенным составом. Тайком, понятное дело… Может быть, и вы, Эрнесто, захотите войти в наш круг?

Папенькины глаза вспыхнули прежним воодушевлением.

— С неизмеримой радостью!

Савонарола снова громко застонал, призывая Спасителя. Я глядела, как его втаскивают на помост. Ноги приора безжизненно стукались о деревянные ступени. Затем его привязали к шесту. Не мне одной бросилось в глаза отсутствие священника, отпускавшего обреченному грехи перед смертью. Палач в колпаке даже не дал осужденному возможности сказать последнее слово и без лишних церемоний обмотал его шею узловатой веревкой.

— Разве не закономерно, что ему суждено умереть такой смертью? — спросил нас Боттичелли. — Ему явно предопределено гореть в том самом аду, которым он столь красноречиво стращал других, — с неподдельной горечью ответил Леонардо.

Веревка затянулась, и заплывшие глаза приора полезли из орбит. Я отвернулась, и папенька с Леонардо тоже. Ничего отрадного не было в том, чтобы взирать на страдания ближнего.

— Вы что, уходите? — удивился Сандро. — Не посмотрите, как он сгорит?

— Мы не сомневаемся, что он сгорит, и этого с нас довольно. — Леонардо на прощание хлопнул приятеля по плечу.

— Рад был с тобой повидаться, дружище, — сказал Боттичелли и кивнул папеньке:

— Эрнесто… — Затем поклонился мне:

— Синьора да Винчи.

Мы втроем начали протискиваться сквозь давку, устроенную флорентийцами вокруг помоста. Горожане — кто с гнусной ухмылкой, кто в скорбном исступлении колотя себя в грудь — напирали друг на друга, стремясь воочию засвидетельствовать последний миг агонии настоятеля.

Двое мальчишек, все еще коротко остриженные под «ангелов», но уже сменившие белые рясы на более подобающую их возрасту одежду, взобравшись на телегу, привставали на цыпочки, пытаясь за головами разглядеть жестокое зрелище.

— Они уже привязывают его к шесту! — вопил один. — Сейчас подожгут!

— Айда туда! — крикнул второй. — Там лучше видно!

Они спрыгнули с повозки и затесались в бурлящую волнением толпу. Думается, они подоспели к помосту как раз вовремя, когда факел коснулся облитого дегтем костра, предназначенного для «глашатая Господня», как они сами совсем недавно называли Савонаролу.

Едва мы вышли на край площади, как многолюдная толпа позади разом вскрикнула и в небо взметнулся огненный столб, обращавший останки приора в пепел. Мне подвело нутро при мысли о том, что сейчас там творится, но мои спутники тотчас подхватили меня под руки и повели прочь от этого места.

Вскоре я уже смогла вздохнуть с облегчением. Чем больше мы удалялись от места казни, тем веселее становилось у нас на душе. Люди выходили из домов, стояли прямо на улицах и смотрели на столб дыма, поднимавшийся со стороны площади Синьории. Я не знала, что они при этом чувствовали — гнетущий страх оттого, что священника, которому они вверяли свои бессмертные души, больше нет на свете, или сладость пробуждения от долгого кошмара.

Переглянувшись, мы с Леонардо внезапно остановились. Папенька не знал, что и думать.

— Что такое? — удивился он. — Что-то не так?

— Все так, папенька.

— Тогда почему вы встали как вкопанные?

— Потому что мы на улице Риккарди.

Он внимательно посмотрел на заколоченную витрину лавки, перед которой мы застряли.

— Неужели это мой собственный дом?

Мы с Леонардо без лишних слов повели папеньку в конец улицы, где свернули в переулок за домами. Я толкнула створки ворот, и наши взоры приветствовал знакомый, совершенно запущенный садик и две доверху нагруженные повозки, крытые парусиной. Леонардо отвел виноградные побеги с аптечной вывески, прислоненной к стене. Зелень и позолота на ней повыцвели, но роспись оставалась такой же красивой, как и в день ее создания.