В то время в городе урок не было, и не будет их еще целых девять лет, пока к первому из них, Маге Букварю, воры не сделали подход спустя 40 лет после исчезновения последнего дагестанского вора в законе, как привыкли называть урок. Но это обстоятельство не мешало махачкалинской босоте жить между собой в мире и согласии, а главное – строго придерживаться воровских законов. Смею заметить для некоторых скептиков от преступного мира, что в Махачкале почиталось все воровское, а значит и людское, иногда и поболее, чем в некоторых других регионах страны, где обреталась масса воров.

Я, конечно, имею в виду свободу, в лагере жизнь была другая. Но и тут, что касалось понятий чисто лагерных, Дагестан мог дать форы очень многим регионам Страны Советов.

Выводы мои основываются не только на личных многолетних размышлениях, но и на наблюдениях многих других людей, даже никогда в жизни не бывавших не только в Дагестане, но и вообще на Кавказе. Дело тут в том, что Дагестан был всегда неотъемлемой частью России, а значит и все лагеря России принимали нас, представителей его преступного мира, с «распростертыми объятиями». Своих лагерей, кроме туберкулезной зоны – «четверки», которая, кстати, была всесоюзной, в Дагестане не было. Жители же союзных республик, таких как Грузия, Азербайджан, Армения, имели свои лагеря регионального значения, в которых в основном и сидели правонарушители, нарушившие закон на своей территории. За пределы республик их не вывозили почти никогда, за редкими исключениями: обычно это касалось либо воров, либо высокопоставленных преступников из числа бывших сотрудников собственных министерств и ведомств.

Лишь очутившись в тюрьме, совершив преступление где-нибудь на территории России, арестанты, привыкшие сидеть у себя на родине, попадали в российские лагеря, и лишь тогда некоторые из них начинали понимать, что же это такое – жизнь воровская, если, конечно, они хотели ее понять.

Когда я освободился, то больше всего меня удивило несметное количество людей, желавших поживиться за чужой счет (их называли в городе щипачами). Что они только не вытворяли! Это был какой-то грабеж средь бела дня. Не разбираясь, ни где работяга, а где бобер, ни где хозяйка, а где маресса, они лазили целыми толпами и обкрадывали всех подряд.

Я помню, когда я впервые увидел, как одна пожилая женщина положила в трехлитровую пустую стеклянную банку кошелек и лишь потом села в автобус, я призадумался, а чуть позже понял, что как меня, так и тех, кто будет рядом со мной, могут причислить к подобной мрази, а мне бы этого очень не хотелось.

Дело в том, что люди моей «профессии» никогда не обворовывали простых работяг и хозяек – это было ниже достоинства крадуна, а здесь творится такое, и как это предотвратить? Это был какой-то карманный бум, что ли?

И как бы парадоксально сейчас ни звучали мои слова, но весь этот «карманный хаос» порождали сами менты. Правильнее, наверно, все же будет сказать: отдельные криминальные легавые ублюдки. Были специальные бригады, которые занимались отловом этих самых щипачей, ведь власти не могли игнорировать проблему, которая была слишком уж очевидна.

Но менты отлавливали тех, кто им не давал по глупости или еще не умел утащить, чтобы дать. Но и эти люди редко попадали за решетку, – их родителям давали возможность откупиться уже следователи, которые тоже хотели жить, и так далее по цепочке. Сумма зависела от того, как далеко зашло уголовное дело.

Каждый, кто хотел тогда украсть, должен был платить легавым мзду либо в виде зарплаты в конце каждого месяца, либо каждый день понемногу – кто как договорится.

В этой связи мне хотелось бы особо подчеркнуть, что по сравнению с шестидесятыми и семидесятыми годами, когда я между отсидками бывал на свободе, органы внутренних дел, как в СССР в общем, так и в Дагестане в частности, еще больше погрязли в коррупции и нечистоплотности.

Как-то в кабаке я встретил старого мента, который когда-то ловил меня, когда я был еще пацаном. Я помнил его в чине майора, начальника уголовного розыска, теперь он был на пенсии. Я бы его не узнал, если бы он сам меня не окликнул. От души пригласил меня к столу, а сидел он один, и я даже сам не знаю, почему согласился составить ему компанию.

Я никогда не думал, что смогу с этим змеем, которого я когда-то так ненавидел и который в свое время создал мне невероятное количество проблем, просидеть, что называется, в приятной компании несколько часов, да еще избрав для разговора такую щекотливую тему, как «кошки-мышки» или «казаки-разбойники» – то есть воры и менты.

В конце встречи он неожиданно сказал мне, по старой легавой привычке хитро прищурив левый глаз:

– А ведь знаешь, Заур, я давно не отдыхал в такой приятной компании, как сегодня с тобой. Ну, спроси меня, почему?

– И почему же? – спросил я его с нескрываем интересом.

– Потому, что мы с тобой кем были, теми и остались, непримиримыми, но честными врагами – ты вором, а я ментом. А эти ничтожества не только разрушили все, что накапливалось такими же, как я, честными работягами десятилетиями поисков истины и тяжкого труда, но еще и опозорили органы, которым я отдал всю свою жизнь…

Говоря откровенно, я долго не мог забыть эту встречу, сделав соответствующие выводы. Думаю, что единственным оправданием предательства, если, конечно, оно может служить людям, которые клялись когда-то быть честными, принося присягу и целуя знамя, была оскорбительно низкая зарплата. Во всем остальном я отказываюсь их понимать, хоть и сам держал многих из них на привязи как собак, бросая им, как кости, деньги, которые вынимал из чужих карманов.

Если определять биологически, то их можно было отнести к семейству двуруких млекопитающих, и, следовательно, они выполняли свои естественные функции на высшей ступеньке животного царства. Многие из них и сейчас работают в органах, но уже на высоких должностях и с большими звездами на погонах, надо думать, ведь практика у них была превосходная! Но основная масса, с легким легаво-криминальным оттенком, ушла в бизнес, некоторые поумирали, другим это помогли сделать.

Были, конечно, среди всего этого легавого сброда и умные, образованные и порядочные мусора. На таких двоих-троих работниках, собственно, и держалось любое отделение милиции или любой отдел.

В основе же всей правоохранительной системы было стукачество, на нем, можно сказать, все и держалось – раскрываемость преступлений, поимка воровских авторитетов и прочее.

Почти все законники того времени были, в сущности, всего лишь великими пройдохами. Как пауки, сидели они в тени, посреди своей хитро сплетенной сети и дожидались неосторожных мошек в образе человеческом. Жизнь в лучшем-то случае – жестокая, бесчеловечная, холодная и безжалостная борьба, и одно из орудий этой борьбы – буква закона. Наиболее презренными представителями всей этой житейской кутерьмы и были законники.

Со временем случайные люди, которые считали, что можно безнаказанно, а главное – необдуманно и без надлежащих навыков выуживать деньги из чужих карманов, бросали это ремесло. Некоторые потому, что успели обжечься на собственном опыте и одуматься, другие потому, что уже сидели за что-то другое. В городе остались почти одни профессионалы, которые все знали друг друга лично не один десяток лет. Их было мало, но зато это были в своем деле профессионалы высочайшего класса.