«Убежит или не убежит? – размышлял Василько, наблюдая, как Дрон с помощью Копыты выволок сани на задний двор. – С горы на санях не съедешь, а передаться Воробью может. Ну и бес с ним!» Он с тоской и завистью смотрел, как Евсейка, усевшись верхом на лошадь, гнал ее по сугробам, а за ним и за санями едва поспевали Дрон и Копыто. Они поторапливались туда, где в тыне зияла трехсаженная прореха и чернели сложенные лесины. «Может, взять Янку и – вслед за ними?» – подумал Василько и зажмурился, представив, как будет спускаться с Янкой с горы, а снег забиваться за пазуху, жечь лицо.

В ворота снова ударили, раздался треск, створы ворот настолько подались вовнутрь двора, что казалось, они сейчас сорвутся с верей.

– Разобьют ворота, нечестивцы! – удрученно молвил чернец.

– Пропадем! – упавшим голосом сказал Карп.

– Стреляй! – что есть мочи закричал Василько Пургасу.

Посланная Пургасом стрела косо промелькнула над двором и скрылась за воротами.

Василько подъехал к полоняникам, остановил коня подле круглолицего. Буй нетерпеливо забил копытами, взрывая слежавшийся примятый снег и осыпая им круглолицего. Тот зажмурился и отворотил лицо. «Вот-вот живота лишится, а снега убоялся», – удивился Василько и поморщился. Кроме шума приступа досаждали собственные псы; они бестолково бегали у ворот, источали злобный лай, смущая и без того растревоженную душу.

Надобно было исполнить угрозу. Василько решил, что первым познается со смертью круглолицый. Оставалось только обнажить меч. Он почувствовал, как нелегко ему будет порубить беззащитного человека, и с надеждой посмотрел на стоявших вблизи Карпа и чернеца.

Карп бесстрастно смотрел на круглолицего, он держал в опущенной руке топор не крепко, не боевито.

– Руби ему голову! – наказал Василько Карпу.

– Не могу я… – пролепетал Карп и попятился от Василька.

Василько посмотрел на чернеца. Чернец, поняв его немой посыл, ответил твердым и вызывающим взглядом.

– Эх, Аники-вои! Я, что ли, один за всех биться должен? – вспылил Василько. Круглолицый боком повалился в снег, покатился и протяжно завыл. Все в нем: и тело, и голос выражали отчаянное несогласие с тем, что над ним задумали сделать. Другие полоняники шарахнулись от него, как от зачумленного. Весь казавшийся еще мгновение назад придавленным и бессильным ряд узников расползался на глазах под ярое буханье в ворота и угрожающий посвист стрел.

– Куда! – закричал Василько, выпучив глаза и обнажив меч.

Краем ока заметил, как что-то быстро приближается к его голове, услышал знакомый едва уловимый посвист и почувствовал, что его слегка обдало тугой волной и какая-то сила сорвала с головы шапку. Он, не успев даже испугаться, непроизвольно посмотрел вниз. У ног Буя лежала его шапка, пронзенная стрелой. Василько только тут догадался, что заметен из-за тына, и пригнулся.

– Полоняников в хоромы? – спросил чернец, показывая рукой на крыльцо.

– Всех, всех! – согласился Василько.

Круглолицый поднялся и побежал к воротам, но как-то нетвердо, покачиваясь, утробно и порывисто дыша, словно внутри него находились меха, которые часто сжимали и разжимали.

На крыльце гулко затопали. Василько поворотился и увидел Карпа, который подталкивал к двери хором что-то кричавшего Мирослава, и взошедшего на крыльцо Федора, волокущего двух смиренных полоняников.

Василько натянул повод, Буй не тотчас, а как бы немного подумавши, засеменил за круглолицым. Полоняник на ходу обернулся. Лицо его выглядело напряженным и перекошенным, в расширенных, будто готовых через миг выпасть из орбит очах застыла такая мольба, что Василько был не в силах смотреть в них. Он, повинуясь не столько разуму, сколько знакомому, доселе скрытому в нем и ныне рвущемуся наружу жестокому исступлению, опустил меч на шею круглолицего.

Вновь в ворота ударили, и звуки, вызванные этим ударом, а также собачий лай заглушили предсмертный крик круглолицего. Василько спешился, подошел к посеченному; убедился, что он мертв, и одновременно огорчился, потому что не смог отрубить голову с одного удара. Он взял левой рукой убитого за волосы и приподнял его голову и плечи, затем, стараясь не смотреть в лицо жертвы, сделал шаг назад и отсек голову. На сапоги и ноговицы Василька брызнула кровь.

Он, подумав, что кровь будет трудно отмыть, брезгливо скривил лицо и вытянул в сторону руку, в которой держал голову. Из нее частыми и крупными каплями падала кровь, образуя на снегу петлявшую алую полосу.

Василько потрусил к воротам, стараясь не смотреть на то, что несет, и все так же отстраняя руку с ужасной ношей. Он внушал себе, что от того, как быстро перекинет голову через тын, зависит исход нечаянной осады. Держал волосы круглолицего так сильно, что заломило пальцы; слышал только свое частое дыхание.

Он добежал до вереи и, сильно взмахнув рукой, ощутил, как что-то влажное и нагретое упало ему на лоб. Голова взлетела – лицо круглолицего, показавшееся Васильку похожим на полную луну, закружилось и исчезло за тыном.

Здесь ворота подались, отбрасывая от себя подпиравшие их сани, – притворная жердь треснула, переломилась. Створы пошатнулись, уперлись в сани, со скрежетом потащили их перед собой, взрыхляя снега, и застыли. Между ними образовался узкий просвет, перегороженный опрокинутыми на бок санями.

Василько попятился в глубь двора, размахивая перед собой мечом. Над ним пролетела стрела, с наружной стороны тына послышался жалобный крик, тотчас заглушенный радостными возгласами. Пургас закричал с сеней, что на подмогу Воробью скачет кованая рать.

И Васильку стало обидно: ведь ему, пережившему столько злых ратей, придется сложить буйную голову в стычке с незнатным туземным боярином, которого во Владимире он бы и не приметил, да еще именно тогда, когда свершилось преизмечтанное.

Затем его полонило знакомое с детских лет угнетающее состояние. Оно посетило его, когда он впервые оказался одиноким среди огромного мира в окружении равнодушных и незнакомых людей. Тогда все вокруг, даже солнце, казалось холодным, скорым на обиды, и комкали душу смутные предчувствия о своем ничтожестве и грядущем вечном одиночестве, мучил животный страх перед показавшимся вдали необъятным вечным злом, одолевала жгучая тоска по беспечной жизни в родительском гнезде.

Ему стало жаль и себя, и Янку, и Пургаса, и всех добрых христиан, которые повстречались ему на жизненном пути. Как будто на мгновение все людское горе скопилось в его душе и силилось разодрать грудь, раздавить сердце; хотелось бежать, кричать во все горло, звать на помощь; хотелось в родительскую избу, прижаться к матери, пожаловаться на незаслуженные задирки и заснуть подле нее безмятежным сном. Но не было на белом свете ни матери, ни отца, и прародительская изба была уже не та, чужая и неприветливая.

Он провел рукой по лицу, на ладони увидел кровь и не сразу догадался, что это кровь круглолицего. Понял, что бежать некуда, а пощады не допросишься, и примирился со своей участью, направился к Бую.