— Какое еще смысл? — Мишка чуть обернул голову и почувствовал щекой Танькины волосы.

— Каждый человек должен искать смысл жизни. Знать, для чего живет, разъяснила Танька.

— Это пусть надстройка ищет, для чего живет. А мы базис. Мы людей хлебом кормим.

— Неромантичный ты человек…

Мишка не обиделся.

— Ну, а ты б чего хотела? — спросил он.

Танька долго молчала, потом сказала:

— Сесть на облако и поплыть.

— Глупости это, — с пренебрежением отозвался Мишка.

— Почему?

— Так облако — это ж пар. Аш два О. Весь зад намочишь.

— Неромантичный ты человек, — вздохнула Танька.

В реке плеснулась большая рыба. Танька вздрогнула и обернулась на всплеск.

Плакучая ива тянула ветки к самой воде. В лунном свете был различим каждый листочек.

— Красиво… — заметил вдруг Мишка.

— Ничего особенного, — отозвалась Танька.

Эта луна, река и плакучая ива были всегда в Танькиной жизни, и никогда не было так, чтобы их не было.

«О бой, о бой, о литл бой!» — вопил Козлов из девятого «Б». «О бой, о бой, о литл бой…» — вторил ансамбль солисту.

И вдруг все замолчали, будто подавились. Молодежь перестала танцевать. И старухи бросили сплетничать. Все обернулись и смотрели в одну сторону.

В клуб вошла Танька об руку с летчиком.

— Кто это? — громким шепотом спросила Малашкина Валя.

— Танька с летчиком, — отозвались в толпе.

Танька поднесла к губам микрофон и запела. Летчик заиграл на трубе. Мишка послушал, что они исполняют, и стал аккомпанировать на гитаре точно и тактично. Мишка тоже был очень музыкальный.

Получалось потрясающе. Все так и обмерли и слушали, разинув рты. Это тебе не вокально-инструментальный ансамбль «Романтики».

Так представляла себе Танька, глядя в потолок.

Стояла ночь. Муравьи спали в своем муравейнике. Дед Егор посапывал на печи. Отец в соседней комнате готовился к экзаменам в заочном техникуме.

Танька поднялась, босиком прошла к столу. Достала тетрадь в линеечку, выдрала чистый листок.

Взяла ручку, задумалась. Потом вздохнула и вывела на листке: «Уважаемый летчик МК 44–92. Приходите на танцы в клуб колхоза „Краснополец“. В среду». Подумала и подписалась: «Татьяна Канарейкина».

Над Татьяниным ухом шумно засопело. Танька обернулась. За ее спиной стояла сестра Вероника. Вероника была младше Таньки на шесть лет. Она унаследовала от родителей их самые некрасивые черты лица, однако получилась очень обаятельная.

— Наивная ты, Танька… — скептически заметила Вероника. — Так он и пришел на наши танцы. Прямо разбежался… У них в городе знаешь какие танцы? Там к ним студентки из стройотряда ходят.

— Да при чем здесь студентки? Я хочу вовлечь его в коллектив… Как культмассовый сектор.

— А ты ему спой. Он в тебя влюбится, а потом куда захочешь, туда и вовлечется. Я вон на елке спела, так в меня и Прохоров влюбился, и даже Козлов из девятого «Б».

— Где это я ему спою? На аэродроме?

— Зачем на аэродроме? Мы его сюда вызовем.

— Он не придет… — усомнилась Танька.

— А мы ему повестку из милиции пришлем. Там написано, что если сам не придет, то под конвоем приведут. Я видела.

— Где это ты видела?

— А у Вадима. Его папаше четыре раза присылали.

Начальник аэропорта Громов сидел у себя в кабинете в майке и в форменной фуражке. Объявлял по рации:

— Коменданта аэропорта прошу зайти к начальнику аэропорта.

«Бу-бу-бу, та-та-та, ва-ва-ва…» — разносилось над летным полем.

Динамик над зданием аэропорта был испорчен, и все приказания Громова доносились в такой вот невнятной интерпретации.

Маленький аэродром жил своей привычной жизнью. Три самолетика отдыхали, присев на хвосты, как стрекозы. Цвели крупные ромашки.

На краю летного поля стояла изба. Комендант аэропорта, толстая Фрося, баюкала в коляске ребенка.

— Фрося! — Громов высунулся в окно. — Оглохла, что ли?

— Чего?

— Где у нас скрепки лежат?

— На шкафу погляди! — крикнула Фрося.

В небе заурчало. Над лесом летел вертолет «МК 44–92». Он шел так низко, что, казалось, цеплял колесами верхушки деревьев.

— Опять лихачит! — крикнула Фрося мужу-начальнику. — Грохнется когда-нибудь, а тебя под суд.

Громов надел китель, фуражку, посмотрел в зеркало и нахмурился. Проверил в зеркале свой грозный вид и вышел из диспетчерской на поле, стараясь в дороге не растерять найденное выражение.

К Фросе подъехала на велосипеде почтальонша Зинаида.

— Фрось, кто у вас на «МК 44–92» летает? — спросила Зинаида.

— А вон… этот, новенький.

Летчик тем временем посадил вертолет и шел по полю.

— Журавлев! — строго окликнул его Громов.

Летчик подошел. Вытянулся перед начальством.

— Вы почему опять летаете на критической высоте?

— Я больше не буду, — сразу же сдался летчик.

— Буду, не буду… Вот что, Журавлев! Здесь у нас не детский сад. В следующий раз лишитесь первого талона. Ясно?

— Ясно. Разрешите идти?

— Идите.

Летчик четко, по-военному зашагал по полю.

— Постойте… — остановил Громов.

Летчик повернулся на сто восемьдесят градусов и четко, по-военному зашагал в обратном направлении, к Громову.

— Все хочу спросить, да забываю. Что это на вас столько железа навешано?

— Где железо? — не понял летчик.

— Вот это, например, для чего? — Громов указал на цепочку, ведущую в карман.

— Компас. — Он достал компас.

— Так в самолете же есть.

— На всякий случай, — неопределенно объяснил Журавлев.

— А на шее чего? Пропеллер?

— Камешек. Куриный бог.

Летчик достал и показал камешек. Камешек был маленький и с дыркой.

— А камень для чего?

— Это… — Летчик покраснел. — Это талисман… На счастье…

Не таких орлов хотел бы иметь Громов у себя на службе. Но служба — не жена. Выбирать не приходится. Кого пришлют, тем и командуешь.

— Ладно, идите, — разрешил Громов.

Летчик зашагал по полю.

— Молодой человек! — позвала почтальонша Зинаида.