Или там:

– Триста второй, отходите. Отдать шпринговый, отдать продольный!

Я вытянул свою робу, штаны, стал развешивать на подстрельнике. В рубке опустилось стекло – там кеп стоял и старпом.

– Что там в кубрике? – кеп спросил. – Спят?

– Просыпаются.

– Пошевели. Сейчас причал нам дадут, надо бочки выставить.

Бочки – это чтоб крен выровнять перед швартовкой. А отчего крен бывает, это вещь таинственная, на таких калошиках, как наш пароход, он всегда отчего-нибудь да есть. Но я посчитал всю очередь – раньше чем через пару часов причала нам не видать.

В рубке, слышно было, посвистели в переговорную трубку. Кеп подошёл, послушал.

– Чо? – спросил старпом.

– «Дед» напоминает. Чтоб левым бортом не швартовались. Носится со своей заплатой.

– Это уж как дадут!

– Ладно, – сказал кеп. – Попросимся правым.

Бичи вылезали понемножку – на базу поглядеть. Там почти у каждого кореш или зазноба. Много там женщин плавает – буфетчицы, медички, рыбообработчицы, прачки. У меня там Нинка плавала. Да и утро было хорошее – как не вылезешь! Тихое, штилевое, волна лоснилась, как масленая, небо чистое, чуть видные пёрышки неслись по ветру. Ненадолго, конечно, такая погода – колдунчик[54] на бакштаге показывал норд-вест; ближе к полудню, пожалуй, зыбь разведёт.

По случаю базы кандей Вася пирог сделал с кремом – в базовые дни какая-то чувствуется торжественность, хотя, если честно говорить, торжественного мало, а работы много – и самой хребтовой, суток на двое без передышек, без сна. Поэтому чай пили молча и даже за пирог кандея не похвалили, хотя он всё время у нас над душой стоял, напрашивался на комплимент.

Наконец услышали:

– Восемьсот пятнадцатый, ваш второй причал, подходите!

Кеп попросил в мегафон:

– Нам бы правым, если возможно!

– А что вы такие косорылые?

– Такие уж!

Там подумали и ответили:

– Тогда к седьмому, убогие!

– Спасибо вам!

Непонятно было, за причал он благодарит или за «убогих».

Машина заработала веселее, и боцман сунул голову в дверь, выкликнул швартовных – по четыре на полубак и на корму. И тут уже было не до пирога, уже в иллюминаторе показался борт плавбазы – высоченный, вполнеба. Он придвигался и закрыл всё небо, и мы пошли, не допив.

В корме я оказался с Ванькой Ободом и салагами. Очистили кнехты – стояла там кадушка с капустой и мешки с углём. Борт плавбазы проплывал над нами – с ржавыми потёками, патрубками, в них что-то сипело, текли помои и старый тузлук. Наконец вахтенный к нам подплыл – в синей телогрейке, в шапке с торчащими ушами.

– На «Фёдоре»! – спросил Ванька. – Медицина на месте?

Вахтенный не расслышал, приставил варежку к уху.

– Глухари тут, – Ванька махнул рукой.

Но уже было не до разговоров, пошли команды – и с плавбазы, и с нашего мостика, – и вахтенный нам подал конец.

Потом его снова пришлось отдать, плохо подошли, никак нос не подваливал.

– Пошли чай допивать, – сказал Ванька.

Салаги удивились:

– Сейчас же опять зайдём.

– Щас же! Учи вас, учи. Когда зайдём, уж пить некогда будет.

Они всё же остались у кнехта, а мы с Ванькой пошли в салон.

– На самом деле списываешься? – я спросил.

Он какой-то осовелый был, будто непроспавшийся.

– Что задумал, то сделаю, понял? Только симптом надо придумать. Симптом должен быть. Погляди – ухо у меня хорошо дёргается?

Ухо у него не дёргалось, но двигалось. Ваньку это не устроило.

– Плохо мы психику знаем. Ладно, чего-нибудь потравлю. С ходу оно лучше получается. У меня тогда глаз как-то идёт.

– Я думал, ты всё шутишь – насчёт топорика.

– Хороши шутки! Я уже вот так дошёл. – Он ладонью провёл по горлу. – Рыбу только сдам. Святой морской закон.

Мы успели выпить по кружке чаю и по куску пирога съесть, пока нас опять позвали. На этот раз как будто чисто подошли.

– Эй, на «Фёдоре»! – Ванька опять начал. – Врачиха у вас когда принимает?

– Зубная?

– Нервная!

Вахтенный себя похлопал варежкой по лбу.

– Тут чего-нибудь?

– Есть малость. Сплю плохо. Совсем даже не сплю. Грудь всё время сдавливает. Коленки дрожат. И воду всё пью, никак не могу напиться. Вот уже не хочется, а пью.

– Это у меня тоже бывает, – сказал вахтенный. – Только с водярой. Ну, хошь – запишу тебя на приём.

– Будь ласков. Обод моя фамилия.

– Обод. Ладно. Только там не врачиха, а мужик. Он строгий.

– Володька, что ли?

– Ну!

– Какой же он строгий, когда он Святой? Он-то мне запросто бюллетень выпишет.

Вахтенный нам подал конец. Салаги всё совались нам помочь, да только мешали.

– Сгиньте! – Ванька им сказал. – Бойся тут за вас. Защемит кому-нибудь хвост, а нам переживание. И так у нас полно переживаний.

Конец провисал, мы его потихоньку подтягивали.

– Почему Святой? – я спросил. – Фамилия?

– Что ты! Фамилия у него знаешь какая… Не знаю какая. А это кличка. Про него ж песенку сочинили, сейчас я тебе спою.

Пропел он дурным голосом, без мотива: