Вскоре в Капитана – обессиленный символ американского фронтирного духа двадцатого века – стреляют, убивают его на каменных ступенях истории, как Джона, Бобби, Мартина и славного парнягу Леннона. В «Капитане Америке», том 5, № 25 (2007), Стив Роджерс идет на задание в последний раз – до своего неизбежного возвращения: лучше прежнего, в новом костюме и в новой роли мирового полицейского в серии «Стив Роджерс: Суперсолдат» 2010 года.

Помимо прочего, после 9/11 невоздержанное уничтожение вымышленных двойников реальных городов, которое так красило «Власть», стало неприемлемо. На мир надлежало смотреть глазами выживших, анализировать последствия и прежде немотивированные сцены резни изображать с некоторой деликатностью.

Приближалось возвращение реализма – чисто сезонная и предсказуемая (как, я надеюсь, мне удалось убедить читателей) смена вектора. Поколение авторов, взрослевших на Алане Муре в 1980-х, в поисках материала принялись прочесывать газетные заголовки. Страх пред зловещим военно-промышленным подпольем, который пропитывал «Марвелмена» Мура, перевернулся с ног на голову и превратился в ликование: у республиканской Америки, бесспорно, лучшее оружие, лучшие солдаты и лучшие супергерои в мире, так что возрадуемся. Для Марка Миллара само собой разумелось, что любого супергероя в реальном мире власти предержащие кооптируют и призовут. Шаблоном для нового поколения перемонтированных персонажей стал Супермен Мура и Миллера восьмидесятых – беспомощный, неадаптированный инструмент правящего класса. В «Алтимейтс» все работали на правительство, но это было нормально. В первом десятилетии двадцать первого века супергерои либо старались сохранять и воплощать ценности загнанных в угол военно-промышленных корпораций, либо не представляли ценности. Краткая эпоха «Власти» ушла, у власти оставив, как это водится, «подонков».

Истории надо рассказывать о «реальных» вещах. Отсюда следует, что все чаще в комиксах «Марвел», в том числе порой и в моих, попадались сцены, происходящие на Ближнем Востоке или на борту захваченного самолета. Акцент сместился с эскапистской космической фантазии, ностальгии и сюрреализма на социальный комментарий, сатиру и кинематографическую vérité[284], обернутые флагом бесстыжего патриотизма и окрашенные подъемом героя формата «крутая сволочь». В результате формалистских экспериментов восьмидесятых и девяностых сложился мощный штамм – выглаженный продукт, в самый раз для Голливуда, уже испытанный в полевых условиях и избавленный от шероховатостей.

В этом десятилетии мастерство росло невероятными, беспрецедентными скачками, а вот творчество, пожалуй, утрачивалось. Зачастую гораздо проще и существенно прибыльнее было украсть идею известного персонажа и его переименовать, нежели создать новое с чистого листа. Все усердно зубрили правила сочинения голливудских сценариев, старательно применяли их к прекрасно структурированным историям, но шансы ошибаться, нечаянно попадать в яблочко или баловаться экспериментами упали почти до нуля – для всех, кроме некоторых из нас, «суперзвезд». Последний пиратский жанр искусства вновь сменил «Веселого Роджера» на звезды и полосы, и на сей раз, похоже, назад дороги не было. Супергерои превратились в крупный бизнес – гиковские грезы оборачивались кинофильмами, телесериалами и играми, а также лицензией печатать деньги, пока не кончатся чернила.

«Новые Люди Икс» зародились у меня в блокнотах непосредственным продолжением веселого утопизма «Невидимок» и более воинственного футуризма «Марвелбоя». Три года я провел в обществе популярных персонажей, описывал подъем и закат культуры мутантов, рассматривая их как любое другое меньшинство, добивающееся признания. В этом новом десятилетии я снова чувствовал себя неловким и угловатым, и, хотя я по сей день горжусь своей работой, «Новые Люди Икс» стали мне скорее тюрьмой, чем игровой площадкой.

Я предпочел изображать Людей Икс не жертвами, которых мир «боится и ненавидит», не желает понять, а откровенно гордыми представителями неизбежной следующей стадии эволюции. Мы ненавидели мутантов по той же причине, по которой втайне ненавидели своих детей: потому что они пришли нам на смену. Основа сюжета была такова: активирован недавно обнаруженный «ген вымирания», который обрекает человечество на уничтожение в пределах нескольких поколений, и впервые начинается подъем мутантов, которым предстоит унаследовать Землю.

Я воображал культуру мутантов не единым монолитным идеалом или противоборствующими идеологиями «злых мутантов» и «добрых мутантов», но спектром конфликтующих позиций, представлений о себе и образов будущего. Мы с художником Фрэнком Куайтли пытались вообразить, как на наших глазах зарождается странная новая культура – модельеры-мутанты создают шестирукие рубашки или невидимый кутюр, музыканты-мутанты выпускают пластинки, которые слышны только на инфра- или ультразвуковых частотах, в изобразительном искусстве применяются цвета, различимые только глазом мутанта. Мы сочиняли не команду и даже не племя, но полностью сформированное общество Homo superior, наконец-то вышедшее на свет эмансипации. «Новые Люди Икс» должны были рассказывать о заре грядущего, в котором будет новая музыка, новые мечты, новые способы смотреть и жить. Институт Ксавьера – плацдарм завтрашнего дня в здесь и сейчас, а также штаб-квартира и школа. Я рассчитывал через комикс поговорить о позитивных и негативных аспектах проникновения гик-культуры в мейнстрим.

Чтобы перечеркнуть конфликтную воинственность предыдущих версий, мы решили переделать самих Людей Икс в добровольческий отряд спасателей в духе Джерри Андерсона[285], поклявшихся применять свои суперспособности, дабы в непростой переходный период помогать и мутантам, и людям. Затем, вскоре после начала проекта, художественным эхом прозвучало 9/11.

Сюжет превратился в историю о том, до каких пределов способны дойти люди, дабы уничтожить собственных детей, прекрасных и странных новых мидвичских кукушат[286], которые пришли заменить людей и собираются перекрасить стены и передвинуть мебель. За сорок выпусков «Новые Люди Икс» превратились в хронику моего растущего недоверия к культуре конформизма, сформировавшейся после 9/11 и, похоже, взявшейся жадно пожирать все необычное и непохожее.