Когда за греками захлопнули дверь, с Ниной приключилась небольшая истерика, что очень напугало Матвея. Она хохотала и все задирала юбку, очевидно пытаясь обратить внимание мужа на поползшие, но вовремя прихваченные на бедре колготки.

«Жалко тебе?! — кричала она. — Жалко?! Невозможно… подпись свою… под слабой работой?! Подписал бы Сидоровым… или Шапиро!! — хохотала и повторяла: — Сидоров! Шапиро! Триста пятьдесят рублей!»

Потом успокоилась, высморкалась, попросила прощения и сказала, что Матвей кругом прав и она все в конечном счете понимает, что он — Художник, а Малкин с Грязновым дельцы от искусства, и так им и надо.

На другой день, поунижавшись в редакции, она выпросила две бездарные рукописи на рецензию, потому что платили там прилично и за все про все набежало бы рублей восемьдесят.

…Из окна видно было, как на остановке полная свежей утренней ярости толпа набросилась на подъехавший автобус. Особенно напирала бодрая бабка в кроссовках.

«Всех раскидала, — подумала Нина, — старая-старая, а тоже — продукт времени, довольно несвежий продукт».

Небо между тем уже налилось той особенною эмалево-сгущенной синевою, какая бывает солнечной осенью, когда деревья уже пусты и строги и дрожащий воздух пуст и необъятен.

К следующему автобусу прибило новой толпы, вскормленной бытовой остервенелостью. Бабка уехала, только кроссовки мелькнули на подножке.

— Слушай, а какую, собственно, роль играет при старухе этот неюный мальчик?

Нина глядела в зеркало на бреющегося мужа. Запрокинув голову, тот водил по кадыку бритвой — горбатым урчащим зверьком — и смотрел на Нину, полуприкрыв веки.

— Они старинные приятели…

— То есть?

— Ну… очень давно живут вместе.

— То есть! — с нажимом повторила она. Матвей выключил бритву.

— Что ты насторожилась, как участковый инспектор? — сказал он. — Разве не могут люди быть просто привязаны друг к другу?

— Могут, отчего же… Например, Шерлок Холмс и доктор Ватсон, — заметила она насмешливо. — Но что-то я не разглядела особой привязанности.

— Ошибаешься. В их отношениях все гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Он, конечно, очень несдержан, почти истеричен, но и Анна Борисовна хороший фрукт. Ее ведь тоже нелегко выносить. А Петя, между прочим, за прачку там и за кухарку… У меня есть свежая рубашка?

— Разумеется.

Как быстро привык он к свежим рубашкам через день, подумала она.

— А где?

— А вон, дитя мое, направо комната, видишь? Как войдешь — налево шкаф. Откроешь дверцы — там на перекладине деревяшки висят, вешалки называются. — В который раз Нину возмутила его нездешность, непривязанность к месту жизни, то, что, сотни раз открывая шкаф, он так и не помнит, где висят его рубашки, — словом, то, на что она давно уже дала себе слово не обращать внимания. — Смотри платье мое не надень. Ботиночки зашнуровать?

— Ну что ты сердишься, — бормотал он, одеваясь. — Я не могу держать в голове весь этот бытовой мусор… И пожалуйста, милый, если позвонит Костя, не груби ему, ладно? Прошу тебя. Я ведь ему так обязан. Пользовался мастерской.

— Это он тобою пользовался и с успехом продолжает пользоваться.

— Хорошо. Только не груби ему.

Нина захлопнула за мужем дверь. Несколько мгновений слышно было, как, высвистывая небезупречный мотивчик, он спускается по лестнице. Уже забыл про все. Наверное, решает, как совместить в картине синее с желтым.

Она с силой разогнулась, заломив руки за спину, шумно выдохнула и побрела в комнату. Там она растянулась в кресле и, сняв телефонную трубку, медленно набрала номер…

— Алле-у?! — Голос у старухи бодрый, если не сказать — агрессивно бодрый.

— Здравствуйте, Анна Борисовна. Это Нина.

— Какая Нина?

Привет… Ну вот и объяснение: тебя числят неким агрегатом, предназначенным для благоустройства быта гениального художника. Тебе необязательно иметь имя, но уж фактуру, будь добра, обеспечь. Ибо — модель. Обязательно.

— Жена Матвея, — сдержанно объяснила Нина. — Ведь вы звонили?

— А? Да-да, здравствуйте, милая! Старуха совсем выжила из ума! Никудышная, знаете ли, память стала… Старухе пора на свалку… Да… Так что вы хотели?

— Но… Анна Борисовна, вы, кажется, только что звонили, — недоуменно проговорила она, — по поводу денег.

— Ах, ну да! А что, Матвей уже ушел?

— Да, он…

— Погодите, не перебивайте, а то я порядок мыслей растеряю. Вы знаете, что Матвей гений?

Нина вздохнула:

— Знаю… Анна Борисовна, насчет денег…

— Да погодите, не перебивайте старуху, ради Бога, а то я совсем собьюсь… Матвей, знаете ли, большой художник. Причем он одинаково силен в рисунке и в живописи. В своей бесконечной жизни я кое-кого из художников встречала…

Нина взглянула на часы, прикрыла глаза и вытянула ноги. «Сейчас за свои деньги я выслушаю небольшую лекцию», — подумала она, дождалась коротенькой паузы, когда старуха подыскивала сравнение красного в «Красной мебели» Фалька с красным в живописи Руо, и вежливо вклинилась:

— А деньги я завезу сегодня, Анна Борисовна.

— Да погодите с этими дурацкими деньгами, что вы привязались с ними, вот я с мысли сбилась… О чем я? О Фальке… Вы слушайте, слушайте, вам это полезно, милая, ведь в живописи вы наверняка ничего не смыслите, как вся ваша литературная братия…

«Ну, спасибо! — изумленно подумала Нина, не слушая больше старуху. — Да, этого Петю стоит пожалеть…» — Она еще помолчала минут пять в красноречивую трубку. Можно было бы, конечно, послать великую каргу к чертям, да только ботинки ей все равно шить нужно. Мда-а… «Ну, довольно, — устало подумала она, — сделаем небольшой перекур», — положила воркующую трубку на рычаг, потянулась к пачке сигарет и закурила.

И тут у самого локтя опять каркнул телефон. Нина вздрогнула и резко сорвала с рычага трубку.

— Ну?! — крикнула она.

— Это я, Нинуль, — сказал приятный тенор Кости Веревки-на. — А что, старый уже ушел?

— Ушел старый.

— Жаль… Я хотел, чтоб он забежал сегодня… Что-то рука у меня на место не встает.

— Обратись к костоправу. Костя хмыкнул — оценил юмор.

— Лучший костоправ — мой старый Матвей. — Его мягчайший тенор окрасился лирическими тонами. — Только он вправит руку на портрете Жоглина, солиста-виолончелиста Владимирской филармонии…

— Красиво интонируешь…