Суворов еще с вечера чувствовал себя не совсем здоровым – ломило поясницу. Он сидел в карете вместе со статским советником Фуксом.

Генерал Розенберг, передавая Суворову в Вероне дела, представил ему гражданских чинов, прикомандированных к армии. В их числе был состоявший на службе в коллегии иностранных дел статский советник Егор Борисович Фукс.

Суворов неприязненно глянул на толстого, мешковатого, с мясистым лицом старой бабы человека в очках.

– Помилуй Бог, какой ты худощавый. Тебе надобно со мною ездить верхом! – сказал он Фуксу.

Статский советник густо покраснел – обиделся, но промолчал.

Суворов не придал Фуксу особого значения, но Розенберг тут же осторожно намекнул фельдмаршалу, что статский советник Фукс «имеет другие препоручения» от генерал-прокурора.

– Так, так, понимаю, – нахмурился Суворов.

Он сообразил: толстый Фукс, стало быть, является в армии «оком» царя.

И на следующий день Суворов поручил Фуксу вести все военные письменные дела главнокомандующего. Тем более что сам Суворов донесения писал очень редко.

– Перо неприлично солдату, – говаривал он.

И Фукс стал находиться при фельдмаршале неотлучно.

Сегодня статский советник Фукс успел нарядиться – надел свой шитый золотом дипломатический мундир. Суворов же не имел времени переодеваться, – он ехал, как был все эти дни во время боев у Адды, в обычном австрийском мундире.

Когда вдалеке показались толпы народа и на утреннем солнце блеснули кресты и хоругви миланского духовенства, Суворов вылез из кареты и пересел на казачью лошадь. Он вместе с генералом Шателером ехал впереди кареты. За каретой по-прежнему следовала свита фельдмаршала, а дальше войска с барабанным боем и музыкой.

Не доезжая шагов десяти до процессии, Суворов слез с коня и пошел навстречу архиепископу миланскому.

– Господь да благословит шествие твое, добродетельный муж! – приветствовал победителя архипастырь.

Суворов, сняв каску, приложился к кресту. Он на итальянском языке благодарил архиепископа за приветствие.

Архиепископ, удивленный тем, что этот русский варвар не только набожен, но и хорошо говорит по-итальянски, совершенно растаял. Он рассыпался в похвалах Суворову. Суворов стоял, наклонившись к архиепископу (ныла проклятая поясница, и так стоять было удобно), внимательно слушал, стараясь понять цветистую, выспреннюю речь архиепископа. Хотелось в ответе не ударить лицом в грязь.

А музыканты австрийской колонны, увидавшие многотысячную толпу, старались как могли. Они заглушали слова архиепископа, мешали Суворову уловить, что говорит велеречивый пастырь.

Суворов чуть поворотил голову и нетерпеливо махнул рукой: мол, перестаньте играть!

Прошка, снявший шапку перед крестом и набожно крестившийся на католические хоругви, не спускал глаз с барина. Прошка торопился поскорее доехать до места (он по опыту знал, что там ждет его вкусное итальянское винцо, тем более – сегодня Пасха). Прошка понял жест Александра Васильевича по-своему.

– Поезжай! – толкнул он локтем кучера. – Барин поедет сзади!

Карета с важно восседавшим в ней толстым, самодовольно улыбавшимся статским советником Фуксом медленно поползла вперед. Народ расступился по обе стороны, давая дорогу.

Свита потянулась вслед за каретой.

Суворов недовольно поморщился: что они делают? Но останавливать движение было уже поздно. Он сократил свое ответное слово и пригласил духовенство следовать за свитой.

Архиепископу со всем его клиром пришлось поместиться среди войск.

Суворов сел на коня и вместе с Шателером и двумя адъютантами-австрийцами ехал во главе войск.

Надоевшим, все испортившим музыкантам он велел замолчать.

Миланцы приветствовали суворовскую карету громкими криками. Овациям не было конца.

Фукс оказался один в зеленом мундире среди белых австрийских. Он был одет не так, как все. На военных в белых мундирах никто из толпы не глядел: эка невидаль – австрийцы! Все ждали необычного, ждали русского, ждали Суворова.

В суворовской свите были и русские мундиры, но впереди всех оказался только Фукс. Он ехал в карете, и толпа принимала его за фельдмаршала Суворова.

Фукс не мог безучастно взирать на шумные приветствия, которые неслись к нему со всех сторон. Толстое бабье лицо Фукса расплылось в самодовольную улыбку. Прижимая руку к сердцу, он кланялся во все стороны, как неопытный актер.

Суворов понимал неловкость случайно создавшегося положения, но поправить дело было уже нельзя.

В городских воротах фельдмаршала встретил барон Мелас. Он вступил в город со своей колонной еще ночью.

Суворов протянул к нему руки, желая обнять. Обрадованный папа Мелас как-то по-детски не рассчитал расстояния – живо обернулся, точно сидел на стуле, а не на лошади, и шлепнулся с седла на землю.

Итальянцы с сочувственным хохотом подхватили старого генерала, помогли сесть в седло. Суворов обнял переконфуженного папу Меласа и, подавляя невольный смех, участливо спросил, не ушибся ли барон.

Это курьезное происшествие только на секунду привлекло внимание толпы к Суворову. А вообще на него, как на Меласа и Шателера, никто особенно не смотрел: в глазах миланцев они были обычными австрийскими генералами. Тем более что за ними непосредственно шли австрийские, а не русские войска.

Александр Васильевич мог лишь слышать, что говорят живые, крикливые итальянцы по адресу Фукса, которого они принимали за Суворова:

– А лицо у этого Суворова как у мясника!

– Мундир приятнее его лица!

– Но он не похож на людоеда!

– Какое там людоед? Он просто – толстая прачка!

– Стоило вставать из-за него в такую рань!

И лишь несколько сот итальянцев, потевших в тесноте и давке у дворца герцогини Кастильоне, в котором были приготовлены комнаты для фельдмаршала, могли разобрать, где настоящий Суворов. Этот неуклюжий с бабьим лицом человек в шитом золотом зеленом мундире, выйдя из кареты, остался ждать у подъезда. А по широкой мраморной лестнице впереди всех пошел наверх небольшого роста энергичный худощавый старик в белом австрийском мундире.

Русские, особенно казаки, очень поразили миланцев. За каждым донцом толпами бегали курчавые черноглазые итальянские мальчонки. Они быстро освоились с бородатыми «капуцинами» и не отставали от них.

Итальянцев удивляли чрезвычайное благочестие и набожность русских: русские крестились перед каждым храмом, несмотря на то что храмы были католические. Не зная пасхального русского обычая христосоваться, итальянцы весьма изумлялись, как русские при встрече троекратно целуются. Впрочем, к вечеру подгулявшие русачки христосовались не только друг с другом, но и с итальянцами, а особенно с итальянками. Итальянцы принимали это как должное.