С первых лет введения рекрутской повинности — под нажимом местных еврейских общин — высшая военная бюрократия приняла ряд существенных мер для того, чтобы наладить быт еврейских рекрутов в армии согласно еврейской обрядности. Евреям в армии были дарованы основные права, которые сегодня мы назвали бы «свободой совести». Евреям-рекрутам было дозволено исполнять функции духовных наставников, организовывать молельные группы и добровольные благотворительные общества, устанавливать контакты с местными еврейскими общинами, участвовать в общинных празднествах, собирать деньги для религиозных целей и открывать солдатские синагоги. Большинство еврейских солдат сумело сохранить свою приверженность традиционному укладу и свое еврейское национальное самосознание. Раздутые цифры чуть ли не поголовных крещений в армии следует считать значительно преувеличенными.

С этой точки зрения мы самым решительным образом переосмыслили опыт евреев-кантонистов. Восьми-двенадцатилетние еврейские дети попали в батальоны кантонистов не сами, но вместе со своими одногодками — солдатскими детьми, детьми военных поселенцев, малолетними католиками (поляками, детьми 25 000 польских солдат, переподчиненных после восстания 1830 г. русскому военному командованию), чья судьба в кантонистских школах во многом совпадала с судьбой еврейских детей. Действительно, дабы облегчить себе существование, младшее военное начальство пыталось обратить в православие всех инородцев, включая католиков, лютеран, русских сектантов и мусульман. Лишь в 1840-е годы, пятнадцать лет спустя после введения еврейской рекрутчины, Николай I высочайше одобрил приведение евреев к православию. Тем не менее обращение евреев в православие шло труднее, чем обращение других этнических и религиозных групп. Полковые и приходские священники, а также средняя военная бюрократия в такой же степени противились проведению массовой миссионерской кампании, в какой кантонисты сопротивлялись крещению. После смерти Николая I многие из насильно обращенных попытались возвратиться в иудейство. Однако им удалось легализоваться лишь много лет спустя, после перехода в резерв, введения судебной реформы и новых либеральных веяний кануна первой русской революции.

Русско-еврейская община — самая урбанизированная этническая группа дореволюционной России последней четверти XIX в. — предоставляла военному ведомству больше новобранцев пропорционально ко всему еврейскому населению, чем православное население, и пропорционально больше, чем общегородское население Российской империи. Уровень физической годности как взрослых еврейских новобранцев, так и детей-кантонистов был ниже требуемого и ниже, чем у православных новобранцев. Однако и кантонисты из евреев, и еврейские солдаты быстрее приспосабливались к условиям армейской жизни, чем их православные сослуживцы. В результате уровень дисциплины у них был выше среднего по армии, а уровень заболеваемости и смертности — ниже среднего.

В результате пролетаризации у евреев России и Польши стали ослабевать этнические связи. Наметился отход части еврейского населения от традиционности и обрядности, сопровождавшийся стремительной радикализацией русского еврейства. Еврейские солдаты, бывшие рабочие-агитаторы, подключились к пропагандистской деятельности в армии с самого начала 1900-х. В предреволюционные годы (1897–1905) и во время русской революции 1905 г. еврейские солдаты — члены Бунда, СР и РСДРП — отстаивали интересы русского социалистического движения. Независимо от своих политических пристрастий и солидарности с русским социализмом, еврейские солдаты, члены военных комитетов и революционных групп, использовали еврейскую самоидентификацию как инструмент и важное прикрытие своей революционной деятельности, но не как основу для ведения борьбы за еврейское равноправие в целом или за отмену черты оседлости в частности. В этом смысле они принадлежат скорее русской, чем русско-еврейской истории. И в то же время основной контингент еврейских солдат стоял в стороне от революционной деятельности и хранил верность «царю и отечеству». Интенсивная «социализация» еврейской солдатской массы произошла после 1914 г. — как реакция на организованные армией погромы в западных губерниях, массовое изгнание евреев из прифронтовой полосы, коллективное обвинение всего русского еврейства в «шпионаже» и триумфа черносотенной идеологии — последнего оружия разваливающейся империи.

«Еврейская» политика Военного министерства была в высшей степени непоследовательной. С одной стороны, военная бюрократия пыталась уравнять евреев с остальным населением — в смысле их прав и обязанностей по военной службе. С другой стороны, Военное министерство было вынуждено согласовывать военное законодательство, касающееся евреев, с общегосударственными законами, регулирующими жизнь евреев в империи. В результате в армии сложилась особая система «исключительных» еврейских законов и подзаконных распоряжений (мы назвали ее «чертой оседлости» в армии), которые запрещали евреям выслугу по службе и существенно ограничивали круг доступных им нестроевых должностей. Но в решающий момент Военное министерство не пошло на поводу у консервативных кругов и не заняло резкой антиеврейской позиции. На фоне ультраправых тенденций государственной политики по отношению к евреям «еврейскую» политику Военного министерства можно считать умеренной и прагматичной.

Русская и русско-еврейская литература восприняли включение евреев в группу, подлежащую призыву в армию, как первый шаг к интеграции еврейского общества в российское и как залог будущего равноправия евреев перед законом Российской империи. Еврейский солдат оказался одной из центральных фигур русско-еврейской литературы, неизменным символом взыскуемой интеграции восточноевропейских евреев. И Осипу Рабиновичу, и Исааку Бабелю еврейский солдат нужен был для того, чтобы решить с его помощью важнейший вопрос: возможно ли интегрировать евреев в русскую культуру? Вопрос интеграции, не решенный (по крайней мере, официально) до февраля 1917 г., был столь важен, что бывшие солдаты русской армии, евреи по происхождению, стилизовали свои мемуары под произведения художественной литературы. Произведения о еврейском солдате, таким образом, отражали не историко-культурную реальность, а отношение их авторов к проблеме эмансипации. Русская и русско-еврейская литература предложили весь спектр возможных ответов на вопрос о еврейской интеграции, призвав солдата-еврея принести как жертву на алтарь русской культуры свое еврейство.

Армия немало сделала для этой интеграции. Задолго до образовательной реформы армия обучила евреев русской грамоте и за полстолетия до дарования им гражданских прав сделала из них пламенных патриотов отечества. Уволенные в запас еврейские солдаты оказались среди законопослушных российских подданных. Мы находим бывших солдат среди сторожей, посыльных, телохранителей, швейцаров, домоправителей, а также среди музыкантов, мелких торговцев, ремесленников и владельцев мастерских. Типичные примеры — бывший кантонист Мейер, управляющий домом Барона Гинцбурга в Санкт-Петербурге, и запасной солдат Мендель Бейлис, служащий на кирпичном заводе в Киеве.

В большинстве случаев по возвращении из армии еврей сохранял свой социальный статус. Мемуарная и художественная литература упоминает отставного еврейского солдата — человека ниже среднего достатка, живущего трудом сторожа или портного. В то же время те, кто служил между 1827 г. и серединой 1880-х годов, получили возможность селиться за чертой — привилегия, значение которой трудно переоценить. Подсчитывая среднестатистический доход евреев, живших в пределах черты, и сравнивая его с доходом евреев, живших за чертой, специалисты по социальной истории пришли к выводу, что семейный доход евреев во внутренних губерниях России на 20 % превышал доход семьи, жившей в черте. Представляя теперь, насколько в процентном отношении число отставных солдат преобладало среди жителей внутренних губерний, можно смело утверждать, что армия действительно способствовала экономической стабилизации еврейского населения России, позволив запасным солдатам подняться на более высокий уровень хозяйственной (если не социальной) жизни одним простым решением — открыв для многих из них черту.