Внезапно Камю охватила паника: как ему теперь выбираться из этой дурацкой истории?

— Ладно, теперь, пожалуй, мне пора в седло. Привет, ребята!

Он поднялся, но чуть было не рухнул снова — ляжки опять точно пронзило иголками, а спина не распрямлялась, будто старая проржавевшая пружина.

— Мсье Камю, — церемонно обратился к нему начавший этот разговор школьник, — не могли бы вы устроить для нас спринт, только для нас? Ну, будто бы вы вышли на финишную прямую, а!

— Да, только для нас!

— Один-единственный разочек!

— Как по телевизору, р-раз!

— Жми, Камю! — завопил бойкий мальчишка в берете.

— Ну, что ж, если вам и правда так хочется! — прошептал Камю.

Он был крайне взволнован. Небрежно сел в седло, как это делают обычно великие. Судорог — как не бывало. «Танцуя», он вырулил на дорогу, проехал до самого поворота, сделал еще несколько метров и — разогнался на полную скорость. Он поднял козырек желто-фиолетового, обтягивающего голову кепи, пригнул красно-бело-зеленый торс. На левой ноге у него значились буквы клуба, на правой — рекламное объявление. Он жал изо всех сил. Взяв приступом поворот, он увидел, как дети выстроились по обе стороны дороги и машут шарфами, руками, беретами и даже ветками, которые они успели наломать. Один из них безостановочно подпрыгивал, и Камю узнал его.

— Жми, Камю!

— Камю, единственный и неповторимый!

— Камю — участник гонки!

Он дружески, с достоинством приветствовал их рукой, продолжая жать на педали, словно на него наседала лидирующая группа, словно он уже видел перед собой ленточку с надписью «финиш» и толпу. Сзади до него доносились крики школьников.

Когда они уже не могли его видеть, он еще долго катился без педалей, по инерции, дав волю переставшей поскрипывать машине, пока она не остановилась сама, далеко и от детей, и от финиша.

«Сейчас, — подумал он, — я сверну налево и поеду домой. (Он только что пересек линию финиша победителем — ему так не хотелось плестись за „красным фонариком“!) А завтра напишу в клуб, что по дороге… порвал мышцу, налегая на крутом подъеме, и вынужден был сойти с дистанции… Да, но если я представлю им такое оправдание, я же не смогу участвовать в субботней гонке!.. Наоборот, — смиренно подумал он, — оправданием послужит то, что я… что мне… меня не будет среди лидеров. Но почему бы мне не очутиться среди них в следующий раз?»

Ему казалось, что он и сейчас еще слышит за спиной: «Жми, Камю!.. Камю, единственный и неповторимый!» Право же, в заголовке на первой полосе «Экип» имя КАМЮ будет выглядеть ничуть не хуже любых других! Мальчишки-то вряд ли ошиблись…

Приближаясь к дому, он заметил человека на мопеде, показавшегося ему таким жалким. И Камю, проезжая мимо, дружески помахал ему рукою в перчатке.

Gilbert Cesbron «La lanterne rouge»

© Robert Laffont, 1980

© H. Кудрявцева (перевод), 1990

Ги Лагорс

ТЕННИС В КРОВИ

Молодой человек открыл глаза, когда телефон прозвонил уже трижды. Взгляд его зеленых глаз не был мутным, как у человека, которого разбудили внезапно. Совсем наоборот, он был ясным и каким-то по-звериному острым, однако острота моментально исчезла, сменившись ироничным выражением, от чего узкое, бледное лицо с красивым овалом, с пятнами веснушек на высоких скулах и крыльях длинного орлиного носа, увенчанное белокурыми с рыжинкой кудрявыми волосами, стало еще тоньше. Тонкая верхняя губа была неподвижна, а нижняя, полная, красная и чувственная, двигалась взад и вперед, как бы скрывая улыбку. Чувствовалось, что это не случайная мимика, а отработанное выражение, привычная маска, задуманная давным-давно и ставшая с годами реальнее истинного лица. Даже наедине с собой молодой человек никогда не расставался с этим наигранным и несколько циничным выражением.

Его обнаженное, гладкое, вытянутое тело выделялось на белой простыне. Ни капли жира: под золотистой кожей перекатывались длинные мышцы и резко очерченные сухожилия; чем не экорше[16] для изучения анатомии? Вокруг распухшего лилового правого колена разбежался страшный клубок розовато-перламутровых шрамов, сантиметров по десять каждый. Руки и плечи были мощными и жилистыми. Левое предплечье — раза в два больше правого; по внутренней стороне его ветвилась широкая сетка жил, и казалось, оно принадлежит кому-то другому, более крупному и тяжелому, чем сам молодой человек. Эта гигантская рука, ее несоответствие со стремительным легким телом и тонким лицом выглядели странно. Возраст молодого человека было трудно определить, ему могло быть и тридцать и двадцать два — двадцать три. Когда телефон зазвонил в четвертый раз, он даже не посмотрел в сторону аппарата, стоявшего справа от него на ночном столике розового дерева, отсвечивая в полумраке. Он только приподнял правую ногу, не сгибая колена, к косому лучу солнца, просочившемуся сквозь полуприкрытые ставни. Затем, напрягая мышцы живота, стал медленно опускать ногу. И когда пятка была уже в каких-то пяти сантиметрах от одеяла, попытался согнуть колено. Глаза его сузились; маленькие белые резцы впились в нижнюю губу. Нога, а потом и вся грудь начала дрожать, и тут телефон зазвонил в пятый, а потом в шестой раз. Он боролся изо всех сил до седьмого звонка. И тогда откинулся головой на подушку и уронил негнущуюся ногу на постель, хватая воздух широко открытым ртом. Он часто дышал, сердце так и колотилось между ребрами, на носу выступили бисеринки пота, а лицо приняло серый оттенок. Но ироничное выражение оставалось прежним. От слез, боли и усилий глаза его вновь заблестели острее.

Телефон продолжал звонить; обычно никто этого долго не выдерживает, но молодого человека, кажется, не беспокоил методичный и пронзительный звук. Похоже, он больше не обращал внимания на мелкие подробности повседневной жизни.

Сердце успокоилось, слезы высохли, он наконец решился снять трубку. Голос не пришлось даже узнавать, с первого же звонка он был уверен, что услышит Софи. И все же он был удивлен — молодой женский голос, обычно бархатный и низкий, звучал на высоких тонах, нервно и отрывисто.

— Жюльен? Жюльен, это ты?

— Здравствуй, Софи.

— О! Жюльен! Наконец-то… Я уже думала, что… Женщина задыхалась, как бывает обычно с теми, кто узнает новость, хорошую или плохую, но способную по-настоящему взволновать.

— Жюльен! Все-таки… — продолжала она, — это неразумно!

Она помолчала. Она приходила в себя, отыскивала свой нормальный тембр, свой ритм.

Молодой человек молчал, он прислонил к стене подушку, удобно облокотился на нее и прижал телефонную трубку к уху плечом, оставляя руки свободными. Это была одна из его