— Ивашка, спишь, что ли? Живо ко мне!

В ответ послышалось торопливое покашливание, шарканье ног, и перед князем Григорием, сверкая розовокожей лысой головой, объявился сорокалетний дьяк Иван Стрешнев, на ходу раздвоив руками бороду к плечам.

— Тут как тут я, князь Григорий Осипович! Как можно спать на государевой службе! Весь внимание, о чем изволите распорядиться?

— Самолично сыщи литовского голову Семейку Кольцова и моим словом прикажи, чтоб он известил казацких командиров, как только утихнет непогода, идти им к Шелехметскому зимовью. Там теперь полно пустых амбаров, разместятся для проживания сами и скот свой по конюшням разведут. И пущай помогают стрельцам чинить те струги, потому как, неровен час, придут за Анастасией-овечницей[34]первые морозы, Волга начнет льдом покрываться и им не спуститься вовремя к Астрахани! А зиму мне такую ораву кормить в Самаре нечем, своих бы стрельцов да мастеровых не уморить голодом, как это случилось с воеводой Болховским в Сибири, о чем атаман Матвей мне сказывал, не без резона укорял московским боярам!

— Мигом бегу, князь Григорий Осипович! Бегу искать литовского голову. Тут как тут будет Семейка Кольцов! — дьяк Иван проворно натянул на островерхую голову белую баранью шапку, поклонился воеводе и хотел было уже исчезнуть с возможной для его тощего тела скоростью, но князь Григорий почти у порога остановил его:

— Да повели стрелецкому голове Семейке, чтоб самолично проводил казаков к зимовью, а то будут блуждать в присамарских протоках да дебрях, могут и мимо устья проехать!

Дьяк Стрешнев издали поклонился воеводе и счел нужным заметить, что этот стрелецкий литовский голова Семейка, по извету доверенного литвина-стрельца, еще на Яике, похоже, весьма сдружился с атаманом Мещеряком и у казаков считается за человека, которому можно верить на слово.

— Ну и отменно, коли так! — с затаенной улыбкой ответил на это сообщение князь Григорий. — Стало быть, через этого литовского голову мы и будем управлять казацким атаманом! Ежели кто другой скажет им мою волю — усомниться могут, а Семейка скажет — поверят и сделают так, как царю и великому князю Федору Ивановичу угодно будет! А теперь ступай! Опосля оповестишь, как исполнено сие приказание. И все ли спокойно было среди казаков?

Мягкой кошачьей походкой, приседая на полусогнутых ногах, дьяк Стрешнев почти пробежал по прихожей и исчез с глаз воеводы.

* * *

Казаки отужинали, отмыли котлы и миски, и по обыкновению в ненастную погоду собрались в тесный круг около старца Еремея, послушать его бессчетные житейские истории да смешные сказки. Матвей Мещеряк с Марфой и Ортюха Болдырев со своей княжной Зульфией пристроились обок на самодельной скамье. Молодой и кудрявый Митяй со скромницей светловолосой Маняшей сидели поодаль в углу, взявшись за руки, больше глядели друг на друга, а не на рассказчика, тихо посмеивались, особенно когда дружок Федотка Цыбуля громко вздыхал на лавке рядом с ними, сетуя на свое одиночество.

Старец Еремей, то и дело оглаживая широченную с плеча на плечо белую бороду, заканчивал каждую сказку под казачий хохот, сам не смеялся, только в ясных серых глазах, над которыми нависали черные брови, прыгали задорные искорки.

— А вот еще, братцы, не выдумка, а быль истинная, из-за которой в свое время большая пря[35]на селе вышла. Разрази меня гром на этом месте и провались я в преисподнюю в самое сонмище нечисти рогатой, ежели совру хоть в едином слове!

— Давай, давай, отче Еремей! Но бойся гнева Господа — соврешь да и провалишься в преисподнюю! Как мы тебя оттуда вытаскивать будем? У нас и веревки такой длинной не сыщется! — с хрипотцой пошутил Ортюха, лукаво подмигивая старцу Еремею.

— Неужто сам святым крестом от нечистых не отобьюсь? Не впервой с рогатыми потасовку устраивать, а мое успение, ведомо то мне, еще за да-альними горами, — без тени улыбки на щекастом заросшем лице ответил бывший чернец, уселся на стульчике поудобнее и начал очередной сказ:

«Жил да был в соседнем от нас селе рыжий да жадный поп Никита. Это про таких, как он, говорят: богат, как ильинский сот, а живет, как скот, потому как жаден до невероятности, любил от чадов богатый принос, да охоч был до всякого пристяжания.[36]А в соседях у него бедовал мужик Фома. Бывало, станут у него выспрашивать: “Как живешь, Фома?” А он в ответ с утешительной улыбкой ответствует: “Слава Богу! Доселе было одеть нечего, а теперь в бане перемыться не в чем”. У попа Никиты было десять лошадей, а мужик Фома в соху впрягался сам, а боронил поле на своей худосочной бабе Матрене. Вот в одну ночь сдружился мужик Фома в душе своей с нечистым и скараулил, когда сторож у попова табуна уснул, да и учинил увод кобылы к себе на подворье. Утром поп Никита плетью попотчевал нерадивого пастуха, поискал в окрестном лесу свою кобылу, да и умылся горькими слезами в великой досаде. Решил, что волки зарезали роковую худобу. А у мужика Фомы кобыла ожеребилась и стало у него уже две лошади! Вот пришел великий пост, и надо было мужику Фоме идти к попу Никите на исповедь. Поп Никита спрашивает: “Говори, раб божий, в чем грешен?” — “Да у меня, батюшка, никаких грехов нет, разве что только один”. — “Какой же это грех, раб божий?” — “Да в прошлом году у тебя кобылу украл!” — Взбеленился было поп Никита, да делать нечего — исповедь же, все едино что перед Господом мужик кается. “Надо этого мужика Фому перед всем миром конокрадом выставить. Мужики сгонят его из села прочь, и обе лошади мне вернут. Вот и буду я в большой выгоде!” — Покачал поп Никита головой с укоризною, да и говорит: “Ну что же, раб божий Фома, я прощаю тебе этот грех, но ведь надо, чтобы и бог простил. Для этого ты всенародно в церкви принеси покаяние”. — “Хорошо, покаюсь, батюшка, коль господу надо узнать о моем грехе”. — А сам думает: “Ведь если я перед всеми признаюсь, то у меня отберут лошадей, и работать в поле будет не на чем. Надо как-нибудь обхитрить жадного попа!” Выходит поп Никита из исповедальни к народу и говорит: “Вот, братие и сестры, что мужик Фома вам скажет, так это все будет истинная, как перед богом, правда, и вам это принять с должным опосля разумением и действом!”

Тут все мужики и бабы уши свои и пораскрыли — что же такого важного скажет Фома? А он вышел да и говорит народу с поклоном: “Вот, люд провославный, должен я вам сказать правду: все детишки в нашем селе, которые рыжие, все от попа Никиты родились!” — Село так и ахнуло! Мужики рукава начали закатывать, бабы с воплем из церкви, как стая воробьев из амбара, порскнули, а поп Никита через алтарь стрекача задал домой, кинулся верхом на коня, да только и видели его черную рясу в пыльной туче над дорогой! Более того попа никто и близко нашей округи не видел. Аминь!»

Казаки посмеялись над незадачливым попом Никитой, а Ортюха покачал головой и со смехом сказал, вновь подмигивая старцу Еремею: