ладно… Хотел я помочь вам, Алексей Яковлевич, да вы сами себе приговор подписываете… Фёдор, на дыбу его!

И снова боль. Боль, ставшая его сущностью. Боль везде. Боль, из которой он состоял весь от макушки до пят. Боль, снаружи. Боль изнутри. Боль, испепеляющая и прожигающая насквозь.

— Надумали говорить?

— Мне… нечего… говорить…

— Фёдор!

Свист кнута. Жуткая, нестерпимая мука… Дикий вопль — его собственный крик, словно живущий отдельно от него. Снова свист, снова крик, мечущийся по низкому закопчённому помещению и оседающий где-то под его сводами. Вновь свист — боль не становится сильнее, наверное, от того, что сильнее быть уже не может. Свист и, наконец, спасительная, благословенная чернота…

Палач ослабил верёвку, и тело кулём упало на пол. Следователь, сидевший возле стола, поднялся и подошёл к неподвижной скорченной фигуре. Склонился над истерзанной спиной, состоящей из бордово-бурого фарша, потрогал и брезгливо отёр окровавленную руку об исподние портки лежащего. Покачал головой, пожалуй, даже с восхищением.

— Ишь ты! Силён молоде́ц оказался. А по виду такой херувим, что я думал с первого удара язык развяжет. А он почти двадцать вытерпел и ничего не сказал.

Из самого дальнего угла поднялась высокая массивная фигура.

— Жив?

— Жив, ваше превосходительство. Сомлел только. Не извольте беспокоиться. Сейчас его Фёдор в острог отволочёт да подлечит… Он у нас в этом деле мастак не меньший, нежели по части пытки. Как новый молоде́ц, конечно, не станет, но через пару недель можно будет дале пытать.

— Что ж… Попробуйте. Чем чёрт не шутит, может, и впечатлится… Но ежели он про зазнобу свою так ничего и не скажет, до смерти не пытать. Предложи ему коммерцию — он даст на Ваську Долгорукого показания, а мы не станем его боле о Елисавет Петровне спрашивать.

— Как прикажете, ваше превосходительство.

Глава 41

в которой Елизавета ведёт светскую жизнь, Мавра рассказывает сказки, а Алёшка помогает чистить печи

Весь январь и февраль Петербург бродил, точно брага, кругом задорно раздавались давно забытые звуки — стук топоров, жужжание пил и скрежет рубанков. Все обустраивались на новом месте. Вслед за императрицей и её ближайшим кругом из Москвы поближе к престолу потянулись дипломатические миссии, армейские полки, не слишком родовитые дворяне, купцы, мещане, мастеровые, извозчики и прочий работный люд. На улицах, как в былые времена, сделалось тесно и шумно. Казалось, город повеселел, даже серые унылые тучи, вечные его спутницы, немного отступили, перестали цепляться за шпиль Петропавловского собора, и в их прогалах временами проглядывала пронзительная синева.

Императрица до Пасхи балов не давала, и единственным значимым событием этой зимы стал куртаг[162] в честь Дня рождения Её Величества[163]. И вновь, как десять лет назад, играла музыка, сверкали зеркала, столы ломились от угощения и полыхала над Невой огненная потеха — шутихи и фейрверки, вызывавшие у Елизаветы невольное волнение, как бывает при встрече со старым, давно забытым другом.

Партикулярные балы временами случались, их, как правило, устраивали иностранные дипломаты, однако ездить на эти приёмы Елизавета не решалась. Формально она как родственница покойной Прасковьи Ивановны должна была соблюдать траур, так что раздражать лишний раз Её Величество опасалась.

Впрочем, то, что балов не давали, не означало, будто свет перестал развлекаться. В обиход вошли домашние концерты, а также карточные и музыкальные вечера. Елизавета усердно посещала все дозволенные увеселения — проигрывала значительные суммы Бирону, кокетничала с Лёвенвольде, вилась ужом, громоздила башни намёков, лукавств, иносказаний и даже откровенной лжи в попытках узнать хоть что-то о судьбе Алексея Шубина. Кошелёк исправно худел, наполняя чужие карманы, любовница гофмаршала, Наташка Лопухина, уже казалась готовой задушить Елизавету собственными руками, но всё было напрасно — собеседники то ли не желали понимать её словесных вензелей, то ли и сами ничего не знали. Она мучилась, металась, молилась, рыдала в подушку по ночам, но казалось, что человека по имени Алексей Яковлевич Шубин на свете никогда не существовало. Он исчез без следа.

Отношения с Розумом складывались странно. Елизавета ожидала, что после пережитого он попытается укрепить образовавшуюся между ними близость, станет держать себя смелее и настойчивее, однако всё получилось наоборот — вместо того чтобы требовать заслуженную награду, казак отступил в тень, не тревожа её и даже, кажется, стараясь не попадаться на глаза.

Разумеется, Елизавета была благодарна ему, но в то же время испытывала непонятную досаду.

--------------

[162] официальный приём во дворце

[163] 28 января

* * *

В марте на Петербург налетели вьюги. Сырые, холодные ветры пробирались под одежду, бросали в лицо пригоршни мокрых снежных хлопьев, которые, падая, превращались в грязную кашу под ногами. Казалось, солнце забыло про этот город, походивший на огромную беспокойную стройку.

Под Черниговом в середине марта вовсю уже весна, небо яркое, синее, радостное, слышится весёлый птичий гомон, тает снег и текут ручьи. В Петербурге стояла хмурая, промозглая зима.

Незадолго до семнадцатого марта, своего дня рождения, Алёшка простудился — несколько дней провалялся в лихорадке и теперь мучительно кашлял, ощущая противную ватную слабость во всём теле. Рассказывать о том, что ему исполнилось двадцать три года, он никому не стал — кому сие интересно? Лишь Василию проговорился ненароком.

— Что ж ты молчал? — огорчился тот. — У меня и подарка-то нет…

— А чего болтать? — Алёшка пожал плечами.

Василий сбегал на поварню, приволок неизменных Фросиных пирогов, постных, как и было положено, солёных грибов, квашеной капусты и хлебного вина.

Вино ударило в голову моментально — дала себя знать болезненная слабость.

— Отчего ты никому ничего не сказал? — продолжал допытываться Василий. — Елизавета всегда своих людей с праздниками поздравляет, даже дворню…

Алёшка хмуро махнул рукой и ничего не ответил.

— Ты от неё будто прячешься. — Василий пристально посмотрел на него. — Или что? Разлюбил? Не нужна боле?

— Не могу я её разлюбить, — вздохнул Алёшка. — Рад бы, да не могу…

— Тогда и вовсе тебя не пойму. — Василий плеснул ещё вина себе и ему. — После того что вы вместе пережили, она совсем по-другому на тебя смотреть должна…

— Вот именно! — заорал Алёшка и стукнул кулаком так, что одна из кружек опрокинулась, и по столу растеклась мутноватая остро пахнущая лужа. — Неужто ты не понимаешь?! Она теперь себя обязанной мне чувствует. А я не хочу её ни к чему понуждать, слышишь!

— Порой мне кажется, что благородство души Господь в наказание даёт. Одна докука от него. — Василий поморщился. — Дай ей волю самой решить, кого она любить хочет. Не бери на себя больше, чем унести можешь, а то как бы