Однако все это не заставило меня прийти к каким бы то ни было окончательным выводам относительно самого себя. Я понимаю, что в это трудно поверить, однако так все и было. Сознание — жестокий цензор. Оно стирает все ненужное. И нахождение внутри тела отличается от пребывания вне его. Со стороны можно наблюдать и сравнивать. Когда оказываешься внутри, не может быть и речи о сравнениях. За последние годы крокус существенно вырос и теперь достигал двух дюймов в длину. Хотя большая его часть таилась в складках кожи, из которых он и произрастал. К тому же появился волосяной покров. В спокойном состоянии крокус был едва заметен. И когда я окидывал себя взглядом, внизу виднелось лишь темное треугольное тавро половой зрелости. Но стоило мне дотронуться до крокуса, как он начинал увеличиваться и набухать, пока не высвобождался из своих складок. Хотя и не слишком далеко (не более чем на дюйм), он тут же высовывался на волю. Что это значило? По собственному опыту я уже знал, что у Объекта тоже есть свой крокус, который тоже набухал при прикосновении. Однако мой был гораздо экспансивнее и гораздо больше. Мой крокус был моим вторым сердцем.

Но беда заключалась в том, что на его конце не было отверстия. Что существенно отличало меня от любого мальчика. А теперь, читатель, поставь себя на мое место и спроси себя, к какому полу ты бы себя отнес, если бы обладал тем же, что и я, и так же выглядел. Писал я сидя. И моча вытекала откуда-то снизу. Я выглядел как девочка. И если я вставлял внутрь палец, то ощущал болезненную мягкость. При этом грудь моя была абсолютно плоской. Но в классе кроме меня были и другие гладильные доски.

К тому же Тесси утверждала, что с ней было то же, и я пошел в нее. Мышцы? Здесь даже не о чем было говорить. Полное отсутствие бедер и талии. Не девочка, а мелкая тарелка. Разновидность Каллиопа.

Что могло заставить меня считать себя недевочкой? Только то, что мне нравилась другая девочка? Но такое происходило сплошь и рядом. Особенно в 1974 году. Это превратилось в национальное пристрастие. Поэтому моя экстатическая интуиция молчала. Предоставляю читателю судить о том, как долго это могло бы продлиться. Но в конце концов это было не в моей власти, ибо существенные события не могут подчиняться индивидуальной воле. Я имею в виду такие как жизнь и смерть. И еще любовь. А также то, что она в нас вкладывает еще до нашего рождения.

Следующий четверг был очень жарким. Это был один из тех насыщенных влагой дней, когда в атмосфере что-то происходит. Казалось, воздух хочет превратиться в воду. Объекту, как всегда в такие дни, было плохо. Она утверждала, что у нее распухли коленки, и все утро капризничала и дулась. Я еще одевался, когда она появилась из ванной с упреком:

— Куда ты дела шампунь?

— Никуда не девала.

— Я оставила его на подоконнике. А кроме тебя им никто не пользуется.

Проскользнув мимо нее, я вошел в ванную.

— Так вот же он, в ванной.

Объект взял из моих рук бутылку.

— Я вся мокрая и липкая! — извиняясь, промолвила она и залезла в душ, пока я чистил зубы.

Через мгновение в прорези душевых занавесок появилось ее овальное лицо. Волосы ее были прилизаны назад, а глаза казались огромными, как у пришельца. — Прости, что я веду себя как последняя стерва! — произнесла она.

Я продолжал чистить зубы, желая, чтобы она немножко помучилась.

Объект наморщил лоб, а взгляд стал умоляющим.

— Ты меня ненавидишь?

— Я думаю.

— Какая ты противная! — комически нахмурившись, воскликнула она и задернула занавески.

После завтрака мы качались в гамаке, попивая лимонад и пытаясь вызвать хоть какое-нибудь движение воздуха. Я отталкивался ногами, а Объект лежал, положив ноги мне на колени. На ней были подрезанные выше колен обтрепанные джинсы и лифчик от бикини. На мне — шорты цвета хаки и белая рубашка.

Перед нами серебрился залив, напоминая большую рыбу, покрытую чешуей.

— Меня иногда просто тошнит от этого тела, — промолвил Объект.

— И меня.

— Тебя тоже?

— Особенно когда так жарко. Любое движение превращается в настоящую муку.

— А я терпеть не могу потеть.

— И я, — поддакнул я. — Уж лучше дышать как собака — высунув язык.

Объект рассмеялся, а потом взглянул на меня с удивленным видом.

— Ты меня понимаешь, — качая головой, промолвила она. — Жаль, что ты не мальчишка.

Я пожал плечами, показывая, что мне нечего ответить на это. Я понимал, что это сказано без тени иронии, как понимал это и сам Объект.

Она смотрела на меня из-под опущенных век. При свете дня и в волнах жара, поднимавшегося от спекшейся травы, ее глаза казались изумрудно-зелеными, несмотря на то что она щурилась. Голова ее покоилась на деревяшке гамака, поэтому ей приходилось смотреть на меня снизу вверх, что придавало ей сварливый старческий вид. Не отводя взгляда, она чуть раздвинула ноги.

— У тебя поразительные глаза, — заметила она.

— А у тебя такие зеленые, что кажутся ненастоящими.

— Так оно и есть.

— У тебя стеклянные глаза?

— Да. Я слепая. Я — Тиресий.

Так мы сделали еще один шаг. Мы открыли это вместе. Игра в гляделки была еще одним способом держать глаза закрытыми или по крайней мере не замечать мелочей. Мы не могли оторваться друг от друга. Меж тем Объект незаметно передвигал свои ноги, все больше приподнимая выступавший под джинсами холмик, словно предлагая его. Я положил руку на бедро Объекта и, продолжая раскачиваться под скрипки кузнечиков, запустил ее туда, где соединялись ее ноги. На лице ее ничего не отразилось. Зеленые глаза под тяжелыми веками продолжали смотреть прямо на меня. Я ощутил ворс ее трусиков и, нажав, проскользнул под эластичную ткань. А потом, не отрывая от нее глаз, я вошел в нее большим пальцем. Она моргнула, глаза ее закрылись, и она еще выше приподняла бедра. Я сделал это еще раз и еще. И все это слилось с покачивающимися на заливе лодками, стрекочущими кузнечиками и тающими кубиками льда в наших стаканах. Гамак раскачивался взад и вперед, поскрипывая ржавой цепью, и все напоминало старую колыбельную про маленького Джека, поедающего рождественский пирог, «Сунул палец он в пирог и достал себе творог…» Не успев закатить глаза, Объект открыл их снова, и теперь все, что она ощущала, отражалось в их зеленых глубинах. В остальном ни одна жилочка не дрогнула в ее теле. Лишь я отталкивался ногой и двигал рукой. Так продолжалось три минуты, а может, пять, а может, пятнадцать. Я не могу сказать. Время исчезло. И каким-то образом мы не понимали, что делаем. Ощущения тут же растворялись в забвении.

Так что когда за нашими спинами заскрипело крыльцо, я чуть не подпрыгнул. Я быстро вытащил руку из штанов Объекта и выпрямился. А потом, заметив что-то краем глаза, обернулся. Справа от нас, облокотившись на перила, стоял Джером. Несмотря на жару он был облачен в свой вампирский костюм. Пудра на его лице местами облеача, но он по-прежнему был очень бледен. Он смотрел на нас как привидение. У него был вид хозяйского сынка, соблазненного садовником. Или монаха, утопившегося в колодце. За исключением глаз лицо его было мертво и неподвижно. Он не сводил взгляда с обнаженных ног Объекта, лежавших у меня на коленях.