Он вскрикивал от ужаса и просыпался. Верный Яшка был тут как тут, вытирал со лба холодный пот, подносил плошку с чаем, возвращая его дух из запутанных странствий по глубинам памяти на бренную землю.

Они научились понимать друг друга без слов, и так провели конец весны, лето и осень. Каждый день Яшка докладывал о том, что произошло в округе, Туган-Шона слушал с интересом и доклады его никогда не обрывал. Мирная жизнь разнежила людей, серьезных происшествий не случалось: любимая корова Полиферии сломала ногу на водопое; от детской шалости сгорел в Евстафьевом логу овин; крестьяне поймали в реке огромного сома, его хвост не помещался в телеге и чуть-чуть не доставал до земли; в округе объявилась волчья стая, звери зарезали двух яловых овец и придушили ягненка, стаю дважды обкладывали, но так и не смогли отловить – вот и все новости, повторявшиеся в спокойные годы с завидным постоянством.

Завернувшие холода и дожди не заставили больного перейти в дом, как ни настаивала жена. Как-то раз Полиферия привела к его шатру попа, и, подчиняясь ее просьбе, он по-воински вынес исповедь, кивал головой, укрытой епитрахилью, подтверждая перечисляемые священником грехи, но не проронил ни слова. Поп произнес молитву, испросил для него христианской кончины, непостыдной и мирной, снял с головы епитрахиль и начертал на лбу масляный крест. Полиферия радостно вздохнула и перекрестилась, и Туган-Шона повторил жест за ней, как всегда делал в церкви, где приходилось ему стоять на службах после принятия крещения.

– Готов теперь, – сказал он Яшке, когда тот стер масло с его лба, и улыбнулся, еще больше скривив пораженный недугом рот.

– Зато матушка спокойна, всё правильно, Туган-бек. – Яшка скромно улыбнулся. – Ягнятины вареной или яблок в меду?

Воевода отрицательно покачал головой и вскоре заснул.

Проснулся он глубокой ночью. Сильно похолодало, мокрую от дождей землю сковало тонким ледком. Яшка спал рядом как убитый. Он подбросил в тлеющие угли несколько березовых поленьев, чуть откинул входной полог, дав проход дыму, подсел к разгорающемуся огню. Укутался в мех и, как всегда, стал думать о судьбе, забросившей его на далекую окраину монгольского мира, в холодную полунощную страну, что набирала потихоньку силы, готовясь скинуть с себя тяжелый хомут, надетый на ее шею великим Чингиз-ханом. Предал ли он закон Ясы, спасая свою шкуру? И тут можно б было ответить утвердительно, но было одно «но»… Идигу не зря спросил о Мамае, в его вопросе отчетливо прозвучали укор и презрение, понятные всем, кто тогда сидел в юрте. Маленький воин был первым и оттого подлинным господином Туган-Шоны, остальные в счет не шли. Потеряв с ним связь, он оставался один на один с миром, осиротел, и никто больше не мог заменить его. Он не нарушил бы присягу Тимуру, как воин, дорожащий своей честью, но, честно признаться, воспринимал владетеля Самарканда военным союзником, а никак не сюзереном. Коварство Идигу освободило его от клятвы Хромцу. Найдя пристанище на Москве, он всегда выполнял волю русского князя, подчинившись судьбе, но главная часть его души умерла навсегда вместе с маленьким воином на берегу водного потока. Удар на пиру унес еще одну часть души, оставив ему незначительную частичку и толику времени, чтобы разобраться во всём окончательно. Но зачем? Мог ли он развязать узлы нити, сплетенной на небесах?

Небеса молчали и не посылали знамений, приходилось искать ответы в прожитом, в своих поступках. Он вспоминал их и судил себя строго, но тщетно: разгадать предначертания Великого Неба, вероятно, смог бы сильный шаман, но уж никак не рузский поп – утешитель вдов и сирот, любитель крыжовенного варенья и моченых рыжиков, за которые, как сам говаривал за столом, готов был отдать бессмертную душу.

Туган-Шона не боялся смерти. Она столько раз обходила его стороной, что он свыкся с ней. Смириться же с выпавшей долей было сложнее. Орда нарушила Великий Закон и рассыпа́лась на глазах, жадность и зло победили наказ основателя. Все части Ясы жили схоже: смуты, войны, распадающиеся и вновь возникающие союзы со вчерашними врагами. Чем русские или литовцы хуже или лучше сегодняшних правителей Орды? Они впитали знания, что показались им нужными, как в свое время Яса научилась знаниям у Китая и уйгуров, и теперь точили клинки и выжидали момент, чтобы нанести смертельный удар. Жестокость и сострадание, добро и зло – слова, пустые слова. Дела или слова правят миром? Как коренной монгол, он должен был бы презирать покоренных, но вот наплодил детишек от русской бабы и скоро умрет, а корень его приживется здесь. Старый воин завещал Яшке рассказать сыновьям историю своей кости, но расскажет ли, поймут ли они? Крови и боли в его жизни было больше, чем радости и счастья, а дарованный под конец покой утомил сильнее самого тяжелого боевого похода…

Внезапный волчий вой оторвал от раздумий. Неподалеку завыла самка, ей откликнулись: сперва из одного угла – матерый, затем из другого – поскуливая, затянули песнь первогодки. Волчица была где-то совсем рядом, наверное, сидела на заросшем сосенками кургане, неподалеку на песчаном взгорье их было много, около сотни насыпей. Лисы и барсуки рыли на их склонах норы, а местные боялись старых могил, туда не ходили даже днем, рассказывая всякие небылицы о нехорошем месте, о подземных звонах и встающих мертвецах. Вой доносился с той стороны. Туган-Шона посмотрел на легкий лук, что висел на специальном костыле в углу шатра, сокрушенно покачал головой: левая рука не могла оттянуть тетиву, этой радости болезнь лишила его навсегда.

Вой прекратился так же неожиданно, как и начался, – спевка закончилась. Он встал, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Яшку, вышел на улицу. Высоко в небе плыла в облаках полная луна, лед блестел на земле, отражая ее свет. По такому насту любой звук должен был разноситься далеко. Туган-Шона начал вслушиваться и сперва ничего не уловил. Но вот различил слабый хруст, зверь, осторожно ступая, приближался как раз с той стороны, откуда он ожидал. Туган-Шона спрятался за полог, напряженно вглядываясь в ночь, охотничье терпение было у него в крови. Хруст прекратился, волчица тоже замерла, нюхала воздух. Холод подбирался к телу, заползая под складки меха, но не шевельнулся, дышал размеренно и неслышно и опять различил тонкий треск ледышек – хруп-хруп-хруп, совсем уже близко. И вот она вышла из-под большой березы, и кровь застыла в его жилах: волчица была вся белая, как когда-то давным-давно в степи. Она повела носом, два желтых глаза не мигая уставились в черную дырку в шатре, прямо туда, где он стоял ни живой и ни мертвый. И тогда он шагнул ей навстречу, чуть склонив голову, как и полагалось при встрече с предком. Волчица чуть попятилась и тихонько зарычала.

Он хотел только поздороваться, только поклониться Шона-беки, но не успел – знакомый до боли свист срывающейся с тетивы стрелы пропорол воздух. Волчица поймала правым глазом стрелу, дернулась, рухнула наземь и засучила лапами. Яшка, оказывается, всё это время простоял сзади с готовым к бою луком, выцелил ее и мгновенно выстрелил из-за его плеча.

Туган-Шона резко повернулся к нему, гневно вскинул правую руку – и тут в глазах полыхнула мощная красная искра и жаркое пламя разлилось по голове, щекам, шее, а в висках застучал огромный полковой барабан, выбивающий приказ к отступлению. Он зашатался и грузно осел на землю.