Борис Николаевич был человеком не робкого десятка. Скорее всего, боялся не за себя, а за семью — в узком смысле этого слова. Боялся или его пугали — этого мы знать не можем. Участники тех бесед молчат, и, думаю, никогда ничего не расскажут.

В окружении президента ощущали себя, как в осажденной крепости: вокруг одни враги и мало друзей.

«Что было бы со страной, — пишет Татьяна Дьяченко, — если бы осенью 1998 года премьер-министром был назначен Юрий Михайлович Лужков, который с вероятностью в 99,9 % стал бы летом 2000 года президентом? Я всегда была уверена, что ничего хорошего».

Смертельно боялись, что если выборы выиграет команда Примакова — Лужкова, за этим последуют репрессии в отношении ельцинской семьи. Опасались, скорее всего, напрасно.

Но этот страх, охвативший обитателей Кремля, привел к власти сплоченную когорту людей, которым в начале своего президентства Ельцин, скорее, противостоял. Смена президентов стала и сменой вех. В стране довольно быстро сложился куда более жесткий режим. Что важно — поддержанный немалой частью населения. Для этого были весомые причины социально-психологического свойства.

Понятие ментальности, конечно, достаточно неопределенное. Оно обозначает некую зыбкую, но реальность. Это базовый слой культурного сознания. Ментальность, по мнению профессора, доктора философских наук Игоря Григорьевича Яковенко, складывается в возрасте от двух до восемнадцати лет в процессе социализации и включения в культуру. Что определяет ментальность? Поведение человека.

«Яркий поворот к авторитаризму, — считает глава “Левада-центра” Лев Гудков, — был бы невозможен без социальной зависти — реакции на кризис и социальные напряжения конца 1980-х — первой половины 1990-х годов».

Нельзя забывать, какую роль в поведении людей играла «советская уравниловка, враждебность к индивидуальному своеобразию, таланту, инициативе, способности к инновациям…» Советская система оставила в наследство «человека мстительно-агрессивного, обиженного, завистливого и вместе с тем — лукавого и пластичного».

Зависть (к олигархам, приезжим, «другим») и жалость к себе («богатеют другие, а меня обходят»), неуверенность и непрочность бытия пугали. Казалось, что возвращение к жесткой власти («восстановление порядка», «сильный лидер») вернет утерянную простоту и ясность мира. Защитит от чужаков («им достается все»). Успокоит. Утешит.

Не только в России, но и в других бывших советских республиках все еще не могут примириться с распадом единого государства. Мы — не единственные, кто это пережил. Великие империи редко умирают благополучно.

Скажем, после Первой мировой войны развалилась Австро-Венгерская империя. В 1918 году славянские народы и венгры вышли из ее состава. Тогда в Европе высокомерно говорили: Австрия — это то, что осталось от великой державы. Страна казалась маленькой и незавидной, случайным и временным образованием на политической карте.

Мешали воспоминания о славном прошлом. Австро-Венгерская монархия занимала в Европе второе место по площади после России, а по численности населения — третье место после России и Германии. С 1529 года Австрия была ядром великой державы, и австрийцы привыкли жить в крупном политическом сообществе. Они испытали близкое и понятное нам теперь чувство. Только что они были подданными великой империи, которую боялись и не любили, и вдруг превратились в граждан государства, от которого мало что зависит. Что делать в такой ситуации? Попытаться воссоздать империю или же начать новую, нормальную жизнь?

Австрийцы испробовали оба варианта. Присоединение к гитлеровскому государству вернуло им ненадолго сладостное чувство имперского величия. Но это привело австрийцев в 1945 году к катастрофе. Народ, который столетиями принимал участие практически во всех европейских конфликтах, избавился от любви к великодержавию и научился ценить свою страну.

Современный австриец трезво смотрит на мир. Он не страдает из-за того, что не живет в великой империи. Австрийцы избавились от имперского прошлого и добились процветания. Им нравится их хорошая и спокойная жизнь. И за исчезнувшую державу им совершенно не обидно.

Разумеется, Россия — не Австрия. Но присмотреться к чужому опыту всегда полезно…

Российские молодые реформаторы спешили создать слой частных собственников, но способ приватизации, пишут Сергей Гуриев и Олег Цывинский, привел к тому, что общество в целом считает его результаты нечестными и несправедливыми. И это позволит при Путине чиновникам — под лозунгом «больше государства» — вернуть себе контроль над страной. Экономические потери не имеют значения: власть важнее.

В российской ментальности сохраняется понятие принадлежности государству. Человек заранее согласен с тем, что государственный аппарат, то есть начальство, чиновники, имеют полное право им командовать, ограничивать его в правах. Готов терпеть. Но при этом ждет от них неких благодеяний.

Это несколько облегчает жизнь, поскольку на немалой части территории страны у людей просто нет ресурсов и возможностей для самостоятельного устройства жизни. В небольших городках, поселках, деревнях невозможно получить хорошую специальность, заработать денег, чтобы начать собственное дело или хотя бы для того, чтобы переехать с семьей в крупный промышленный центр, снять там жилье и найти прилично оплачиваемую работу.

Здесь главный, а то и единственный наниматель — государство. Бюджетники — счастливчики. Оттого так ценится самая маленькая должность, за которую хоть сколько-нибудь платят из казны. За такую работу держатся. На выборах голосуют за начальство. Поддерживают вертикаль власти. И страшно опасаются перемен. А ну как без зарплаты останешься? Чем семью кормить?..

В эти годы — переходные от Ельцина к Путину — стало очевидным и другое: важнейшие институты советской системы остались неизменными. Они благополучно пережили распад Советского Союза и крах социализма. Суд, прокуратура, госбезопасность, милиция сохранились как органы репрессий и контроля над страной. Некоторое время, пока на высших постах находились люди с демократическими убеждениями, эти структуры словно пребывали в спящем режиме. Смена вех привела к их активации.

И многие достижения в сфере демократического устройства исчезли. История словно повторялась. Как и в семнадцатом году, общество, свергнув прежний режим, эволюционировало от либеральной демократии к жесткому режиму.

Разница состоит в том, что в семнадцатом году все это произошло за считанные месяцы — от февраля до октября. В наши дни революция и контрреволюция растянулись на полтора десятка лет. И степень жесткости режима не сравнишь. Но эти повороты свидетельствуют об определенных закономерностях исторического развития России.

Революция пожирает не только своих детей, но и отцов — тех, кто ее совершил. Выходят на площадь и ложатся под танки одни. Власть, должности и богатство достаются другим. Революции начинаются с праздника, с веселья, иногда безоглядного, а заканчиваются чистками. И первые жертвы — разочарованные и чудовищно обманутые в своих ожиданиях революционеры.