ни митинг не разрешены, но эти крысы попрячутся в темноте, попробуй найди их. Убийство Энрико Паникуччи — их главный объединяющий лозунг. Они поломают там руки-ноги, побьют витрины магазинов, сожгут несколько машин и будут кричать о насилии государства по отношению к ним. А еще будут раздаваться возгласы в защиту Франки Тантардини, хотя те, кто будет это кричать, даже имени ее не слышали до сегодняшнего утра… Мауро, мне больно за Италию.

Шофер, чувствуя, что монолог окончен, снова кивнул, как бы поддерживая и одобряя то, что услышал. Если бы у Веллоси была семья — жена и дети, он не ощущал бы это так остро, сердце его не обливалось бы кровью. Но он был одинок, его домом был кабинет, обставленный мебелью, а семьей — те молодые люди, которых он посылал на улицы, в темноту, участвовать в этой кровавой войне.

Машина подъехала к заднему входу в Квестуру. Стоящие около нее офицеры отдали честь, узнав Веллоси.

Он не привык ждать. Трое встречавших склонили головы, когда он вышел из машины. Если дотторе Веллоси последует за ними, они пройдут прямо в комнату для допросов. Тантардини сейчас ужинает в тюремном блоке. Ей сразу же было задано несколько вопросов: как она отреагировала на них и гримаса на ее лице показали, что им немало известно. Сейчас они возобновят работу. Веллоси прошел за встретившими его офицерами по слабо освещенному коридору, вниз по лестнице, мимо охранников. Они спускались в самые недра здания Квестуры. Вот и комната, которая была их целью. Они пожали друг другу руки, и сопровождавшие оставили Веллоси. Остались только его люди, те, кто готов был и не боялся запачкать свои руки мерзостями этого подземного мира, насилием и контрнасилием, кому приходилось дышать не настоящим воздухом, а тем, что перегоняли сюда устаревшие модели вентиляторов. В комнате было двое, обоих Веллоси знал, они были его выдвиженцами. Это были крутые ребята, квалифицированные, не склонные к душещипательным беседам. Они искусно вели допросы, не позволяли увильнуть от вопросов — такая сложилась у них репутация. А какие еще критерии нужно использовать при такой работе? Разве другие согласятся запачкать свои пальчики, чтобы защитить это зажиревшее общество? Радость охватила Веллоси, ведь это его коллеги, он был доволен ими и чувствовал себя рядом с ними легко.

Он жестом показал, что готов, и сел на потертый деревянный стул, в тени двери, где можно было видеть лица допрашиваемых. Арестованная не сможет его увидеть из-за яркого света, направленного ей прямо в глаза, как раз на то место, где она будет сидеть. Веллоси услышал приближающиеся шаги и весь напрягся, когда женщина, заслонив собой свет, вошла в комнату. Весь ее вид выражал безразличие. Она опустилась на стул. Вот он, враг, опасный противник, который был серьезной угрозой для всего общества, а между тем Веллоси видел перед собой угловатые плечи и лицо хорошенькой женщины с завязанными дешевым шарфом волосами. Грязные джинсы, нестираная блузка; губы, не тронутые помадой, выражали презрение и ненависть. Где же ее защитники, ее адъютанты? Где ее армия, полки, отряды? Где нашивки, обозначающие ее ранг? Веллоси молчал, и она не повернулась в его сторону. Он почувствовал себя любопытным наблюдателем, как на какой-то частной вечеринке.

Один из тех, кто вел допрос, развалясь, сидел напротив нее. Второй находился сзади, держа на коленях папку с ее делом и блокнот для записей. На столе не было никаких бумаг, что свидетельствовало, что задающий вопросы знает о ней все необходимое и ему не нужны никакие документы. Это тоже элемент воздействия во время допроса.

— Тебя накормили, Тантардини? — обычным голосом, безо всякой затаенной злости спросил первый.

Веллоси услышал, как она фыркнула с насмешкой. Это выдало ее скрытое напряжение.

— У тебя есть какие-нибудь претензии к пище?

Она не ответила.

— Тебя не обижали?

Веллоси увидел, как дернулись ее плечи. Мол, неважно, это не имеет никакого значения. Здесь у этой женщины не было аудитории, в зале суда она вела бы себя совсем по-другому.

— С тобой ведь хорошо обращались, никаких нарушений твоих конституционных прав не было? Не так ли, Тантардини? — Он посмеивался над ней, забавляясь этим, и вместе с тем соблюдая протокол.

Снова лишь пожатие плеч.

— Это не то, что ты ожидала? Я прав?

Она не ответила.

— Но мы используем разные подходы к таким, как вы.

Она отвернулась от него, рассчитывая сорвать с его лица эту маску самодовольства и благодушия.

— Если вы не причинили мне никакого вреда, то только потому, что боитесь. В таких лакеях, как вы, нет сострадания. Свиньям незнакомо чувство доброты. Вы подчиняетесь только страху. Страх руководит вами. Общество, которому вы служите, не может вас защитить. Если вы только коснетесь меня, хоть пальцем, хоть ногтем, вам конец. Поэтому вы и кормите меня. Поэтому и не прикасаетесь ко мне.

— Мы никого не боимся, Тантардини. По крайней мере, не таких сосунков. Возможно, мы осторожны, не более того, поэтому с такой заботой обращаемся с тобой. Наповцы не заслуживают какого-то особого отношения, это наша обычная работа.

— Вы так усердно гоняетесь за нами… Если мы такие безобидные, зачем вы тратите на нас столько времени.

Полицейский улыбался, еще не вступая в схватку, не вцепившись в нее как следует. Потом он наклонился вперед, и усмешка сошла с его лица.

— Когда закончится твой двадцатипятилетний срок, сколько тебе будет, Тантардини?

Веллоси увидел, как напряглась ее шея, ярко вспыхнула кожа.

— В вашем деле есть все сведения обо мне, сами посчитайте, — ответила она.

— Ты будешь уже старухой, Тантардини. Поблекшей, ссохшейся, тощей. Подрастут молодые, они займут твое место в обществе, они никогда даже не услышат о какой-то Тантардини. Ты будешь казаться им динозавром. Древним существом, вымершей породой.

Наверно, это задело ее, он нащупал верную линию. Веллоси сидел, не выдавая себя, сдерживая дыхание, довольный, что она не подозревает о его присутствии. Франка молчала.

— Это твое будущее, то, что тебя ждет, Тантардини. Двадцать пять лет придется просидеть во имя революции. — Он монотонно продолжал: — Ты станешь старой каргой, когда освободишься, скучным символом этого периода нашей истории, представляющим интерес лишь для небольшой группы социологов, собирающих материал для программ РАИ. И все они будут поражаться твоей глупости. Такое вот будущее, Тантардини.

— Что ты будешь говорить, когда твои жирные ляжки изрешетят пули? — зашипела она, как кобра. — Когда к тебе придут мои товарищи, на которых не будут надеты наручники? Станешь также произносить свои речи?

— Не будет никаких пуль. Потому что ты и вся твоя