Иногда пес спал, и его дыхание становилось более ровным, не таким страшным. Но иногда бодрствовал, и дыхание становилось пугающе трудным, ретривер похныкивал от боли и — Тревис каким-то образом догадывался — от страха. Когда Эйнштейн бодрствовал, Тревис разговаривал с ним, вспоминал случаи из их совместной жизни, те многие приятные моменты и счастливые минуты, которые у них были за эти шесть месяцев, и, казалось, собака немного успокаивалась, слыша голос Тревиса.

Она лежала совершенно неподвижно, и в силу этого у нее появилось недержание. Пару раз пес мочился на покрытый полиэтиленом матрац. Тревис все убирал без всякого отвращения, с любовью и состраданием, которые были сродни отцовским по отношению к тяжело больному ребенку. Удивительно, но Тревису даже была приятна вся эта грязь, потому что всякий раз, как Эйнштейн мочился, это служило доказательством, что он все еще жив, все еще функционировал в каком-то смысле так же нормально, как всегда.

Несколько раз в течение ночи принимался идти дождь. Звук дождя по крыше казался траурным и напоминал похоронный барабанный стук.

Дважды за смену Тревиса появлялся Джим Кин в надетом на пижаму халате. В первый раз он внимательно осмотрел Эйнштейна и сменил бутылочку в капельнице. Позже он еще раз осмотрел его и сделал укол. Оба раза он заверял Тревиса, что признаки улучшения появятся позже, сейчас хорошо уже то, что не было признаков ухудшения состояния пса.

Часто в течение ночи Тревис уходил в другой угол кабинета и читал слова в простой рамке над раковиной:

ПОСВЯЩЕНИЕ СОБАКЕ

Единственным, совершенно бескорыстным другом человека в этом корыстном мире, другом, который никогда не покинет его, который никогда не бывает неблагодарным и не предаст его, является собака. Собака останется рядом с человеком в богатстве и бедности, в здравии и болезни. Она будет спать на холодной земле, где дуют зимние ветры и яростно метет снег, только бы быть рядом с хозяином. Собака будет целовать ему руку, даже если эта рука не может дать ей еды; она будет зализывать раны и царапины — результат столкновений с жестокостью окружающего мира. Собака охраняет сон своего нищего хозяина так же ревностно, как если бы он был принцем. Когда уходят все остальные друзья, этот останется. Когда все богатства улетучатся и все разваливается на куски, собака так же постоянна в своей любви, как солнце, шествующее по небу.

Сенатор Джордж Вест, 1870 г.

Всякий раз, когда Тревис перечитывал эту оду, его заново переполняло удивление от существования Эйнштейна. Что может быть обычнее детской фантазии, что его собака так же восприимчива, мудра и умна, как любой взрослый человек? Какой Божий дар может доставить больше радости ребенку, чем сознание того, что его домашний пес может общаться с ним на человеческом уровне и делить с ним горе и радости, полностью осознавая их значение и важность? Какое чудо может принести большую радость, внушить большее благоговение перед таинствами природы, больший восторг перед неожиданными сторонами жизни? Каким-то образом сама идея объединить в одном существе индивидуальность собаки и разум человека давала надежду на появление нового вида, такого же талантливого, как человечество, но более благородного и достойного. И разве есть другая, более распространенная мечта взрослых, чем встретить однажды других разумных существ и разделить с ними огромную, холодную вселенную и, поделив ее с ними, хотя бы отчасти избавиться наконец от невыразимого одиночества и чувства тихого отчаяния?

И какая другая потеря может сравниться с потерей Эйнштейна, первого многообещающего свидетельства того, что человечество несет в себе ростки не просто величия, но и некоего божественного начала?

Эти мысли, которые Тревис не мог подавить, потрясли его, и у него из груди вырвалось хриплое горестное рыдание. Обозвав себя неврастеником, он пошел вниз, где пес не увидит — и не испугается — его слез.

Нора сменила Тревиса в три часа ночи. Ей пришлось долго уговаривать его пойти в спальню, поскольку он никак не соглашался покинуть кабинет Кина.

Измученный, но говоря, что не сможет заснуть, Тревис рухнул на кровать и сразу уснул.

Он видел сон. За ним гналось желтоглазое чудище с кривыми когтями и сплюснутыми крокодильими челюстями. Он пытался защитить Эйнштейна и Нору, толкая их перед собой, заставляя их бежать, бежать, бежать. Но каким-то образом монстру удалось обойти Тревиса, и он разорвал на куски сначала Эйнштейна, а затем Нору — это было прежнее проклятие Корнелла, которое невозможно снять, просто сменив имя на Сэмюеля Хайатта, — и в конце концов Тревис перестал бежать, упал на колени и наклонил голову, потому что не сумел спасти Нору и пса и теперь ему хотелось умереть, и он слышал приближение твари — клик-клик-клик, — но в то же время он приветствовал смерть, которую предвещало это приближение.

Нора разбудила его незадолго до пяти часов утра.

— Эйнштейн, — настойчиво сказала она. — У него судороги.

Когда Нора привела Тревиса в кабинет, Джим Кин, склонившись над Эйнштейном, что-то делал. Единственное, что им оставалось, это не путаться у ветеринара под ногами и не мешать ему работать.

Они стояли взявшись за руки.

Спустя несколько минут доктор Кин встал. Он выглядел обеспокоенным и не пытался, как обычно, улыбаться или поднять им настроение.

— Я ввел ему дополнительно средство против конвульсий. Думаю… теперь с ним будет все в порядке.

— У него началась вторая стадия? — спросил Тревис.

— Может быть, нет, — ответил Кин.

— А конвульсии на первой стадии бывают?

— Это возможно, — сказал Кин.

— Но маловероятно.

— Да, маловероятно, — подтвердил доктор. — Хотя… и возможно.

«Чумка второй степени», — с ужасом подумала Нора.

Она еще крепче вцепилась в Тревиса.

Вторая степень. Задет мозг. Энцефалит. Хорея. Повреждение мозга. Повреждение мозга.

Тревиса не удалось уговорить отправиться спать. Он остался в кабинете вместе с Норой и Эйнштейном.

Они включили другую лампу, чтобы сделать немного посветлее, но не побеспокоить Эйнштейна, и внимательно следили, не появятся ли признаки того, что чумка перешла во вторую стадию: подергивание и жевательные движения, о которых говорил Джим Кин.

Тревису никак не удавалось черпать надежду в том, что подобных симптомов не было. Даже если болезнь Эйнштейна все еще находилась на первой стадии и на ней и останется, Эйнштейн, казалось, умирал.

На следующий день, в пятницу третьего декабря, ассистентка Джима Кина все еще была больна и не могла выйти на работу, и Норе с Тревисом снова пришлось ему помогать.

К ленчу температура Эйнштейна так и не спала. Из глаз и носа продолжала течь чистая, хотя и желтоватая жидкость. Дыхание его было менее затрудненным, но в отчаянии Норе казалось, что, возможно, дыхание ретривера стало полегче просто потому, что он не прикладывал больших стараний, чтобы дышать, так как начал сдаваться.