Временами из чаши, как на разведку, вылетали большие черные комары с явным намерением подпитаться чьей-нибудь кровью. Дребезжа крылышками, они зудели над самым ухом. Я размахивал руками, хлопал себя по разным частям тела, и комары лопались со смачным звуком, хотя некоторые твари все же успевали насосаться. Теперь чесаться будет. Сняв с шеи полотенце, я вытер испачканную кровью ладонь.

Солдат, которые тогда в горах учения проводили, тоже, наверное, комары доставали. Если это летом было. Интересно, сколько весила их полная выкладка? Винтовка старого образца – что кусок железа. Патроны, штык, металлическая каска, несколько ручных гранат, ну и, конечно, сухой паек, вода. Еще лопатка окопы рыть, котелок… Килограммов двадцать будет. В любом случае, вес приличный. С мешком моим не сравнить. В голову пришла дикая мысль: а что если я сверну сейчас в заросли и нос к носу столкнусь с теми солдатами? Да нет. Они же пропали здесь шестьдесят с лишним лет назад.

Я подумал о походе Наполеона в Россию, о котором читал, сидя на крыльце хижины. Французские солдаты, прошедшие долгую дорогу до Москвы летом 1812 года, тоже, должно быть, страдали от комаров. Да не только от комаров. Французам приходилось сражаться с массой всего. Не на жизнь, а на смерть. Голод и жажда, отвратительные, утопающие в грязи дороги, заразные болезни, жуткая жара, партизанские отряды казаков, нападавшие на растянутые коммуникации, нехватка медикаментов и, конечно, крупные сражения с регулярной российской армией. Когда французы заняли покинутую Москву, их армия уменьшилась с полумиллиона до ста тысяч человек.

Я остановился промочить горло водой из фляжки. На часах ровно одиннадцать. Время открывать библиотеку. Я представил, как Осима распахивает ворота, занимает свое место за конторкой. На столе, наверное, как всегда, лежит длинный остро отточенный карандаш. Время от времени Осима берет его и вертит в руках. Легонько прижимает к виску тем концом, где ластик. Картина вырисовывается в голове с необыкновенной четкостью, хотя все это где-то очень далеко.

Я слышу, как Осима говорит: «Клитор чувствительный, а соски почти ничего не ощущают. Менструаций тоже не бывает. Для половой жизни у меня анальное отверстие, а не вагина».

Я вспомнил Осиму, который, отвернувшись к стене, спал тогда на кровати в хижине. Вспомнил оставшуюся после него – или нее – ауру, окружившую меня, когда я лег спать на ту же кровать. Ладно, хватит об этом…

Я сменил тему. Стал думать о войне. О наполеоновских войнах. О войне, на которой пришлось сражаться солдатам японской армии. Топорик приятно оттягивал руку. Его остро наточенное лезвие отливало металлическим блеском, от которого резало глаза. Я непроизвольно отвел взгляд. Зачем люди воюют? Почему сотни тысяч, миллионы собираются вместе и начинают убивать друг друга? Что их к этому толкает? Гнев? Страх? А может, и гнев, и страх – разные проявления одного и того же духа?

Я врезал топориком по дереву. Оно неслышно застонало, полилась невидимая кровь. Я зашагал дальше. Джон Колтрейн снова взял в руки свой сопрано-сакс. Рефрен перепахивал реальность, перекраивая ее на новый лад.

Душа вдруг незаметно перенеслась в мир сновидений. Все тихо вернулось к тому, что было. Мы вдвоем с Сакурой. Я обнял девушку и вошел в нее.

Не хочу больше, чтобы меня дурачили. Не хочу продолжения хаоса. Я уже убил отца. С матерью такое сделал. А теперь еще и с сестрой. Если я в самом деле проклят, нечего дергаться, сопротивляться. Пусть все кончается поскорее, раз так запрограммировано. Надо быстро стряхнуть с плеч эту тяжесть и жить дальше так, чтобы не зависеть от чьего-то умысла. Самому по себе. Вот чего мне хочется. И я извергаюсь в нее.

– Ты не должен был этого делать, даже во сне, – говорит мне парень по прозвищу Ворона.

Он здесь, рядом, у меня за спиной. Со мной вместе идет по лесу.

– Я очень старался тебя остановить. Ты должен был это понять. Услышать меня. Но не услышал. А просто лез напролом.

Не отвечая и не оборачиваясь, я молча шел вперед.

– Думал, сможешь так избавиться от своего проклятия? Да? Ну и как? Получилось? – спрашивает Ворона.

Ну и как? Получилось? Убил отца, с матерью сотворил такое, а теперь и с сестрой. В общем, исполнил Пророчество полностью. Хотел, чтобы действие отцовского проклятия кончилось. Но ничего не кончилось. Ни от чего ты не избавился. Проклятие жжет тебя еще сильнее. И ты это понимаешь. Оно по-прежнему сидит в твоих генах. Стало твоим дыханием, оседлало ветер и разлетается на его крыльях по миру во все стороны. Мрачный хаос в душе никуда не делся. Так же, как охватившие тебя страх, гнев, тревога. Они по-прежнему живут, безжалостно терзая твое сердце.

– Знаешь, не бывает таких сражений, которыми можно закончить войну, – говорит Ворона. – Война зреет изнутри. Растет, с чмоканьем высасывая кровь, которая льется, когда люди убивают друг друга, выгрызает изуродованную плоть. Война – своего рода совершенное живое существо. Ты должен это знать.

– Сестра… – выдыхаю я.

Я не должен был так поступать с Сакурой. Даже во сне.

– Что же мне делать? – спрашиваю я, глядя в землю перед собой.

– Да-а… Наверное, надо преодолеть страх и злость, что сидят внутри тебя, – говорит Ворона. – Пустить туда яркий свет, растопить застывший уголок сердца. Это будет по-настоящему круто. Вот тогда ты и станешь самым крутым пятнадцатилетним парнем на свете. Понимаешь? Еще не поздно. Ты вновь обретешь себя, если прямо сейчас возьмешься за дело. Напряги мозги, подумай. Думай, что делать. Ты же не дурак. Ты же сообразительный.

– Неужели отца в самом деле я убил? – задаю я вопрос.

Ответа не было. Я оглянулся и увидел, что Ворона исчез. Мой вопрос поглотила тишина.

Один в этой чаще, я чувствовал внутри ужасную пустоту. Будто превратился в ту самую «пустышку», о которой как-то говорил Осима. Во мне образовалось огромное белое пятно, которое продолжало разрастаться, стремительно пожирая то, что оставалось у меня внутри. Я даже слышал это чавканье и все больше переставал понимать самого себя. Полный тупик. Потеря ориентации. Ни неба, ни земли. Я думал о Саэки-сан, Сакуре, Осиме, но был от них далеко, за много световых лет. Это как смотреть в бинокль с другого конца – сколько ни вытягивай руку, все равно не достанешь. Я – одиночка, блуждающий в темном лабиринте. «Прислушивайся к шуму ветра», – сказал Осима. Я прислушиваюсь, но ветра-то нет. И Ворона куда-то пропал.

Напряги мозги, подумай. Думай, что делать.

Но я уже не мог ни о чем думать. Думай не думай – все равно в этом лабиринте упрешься в тупик. Что же такое во мне засело? А может, оно борется с пустотой вокруг?

«Взять сейчас и решить все разом. Наложить на себя руки, здесь, в лесу», – на полном серьезе мелькнуло в голове. Прямо в чаще леса, на этой тропинке-не-тропинке. Перестать дышать, тихо похоронить сознание во мраке, излить до последней капли темную кровь, зараженную бациллой насилия, оставить гнить в разросшейся под деревьями траве все свои гены. «Может быть, тогда мое сражение кончится? – думал я. – Или я так и буду вечно убивать отца, осквернять мать, осквернять сестру, разрушать само существо этого мира?» Закрыв глаза, я всматривался в себя, стараясь заглянуть в собственную душу, где клубился уродливый, шершавый, как наждачная бумага, мрак. Когда темные тучи разошлись, листья на кустах кизила засверкали в потоке лунного света подобно тысяче острых клинков.