— Лови! — закричал он и подбросил фонарь.

С трудом ухитрившись поймать его, Кэт повернула луч обратно в яму.

То, чего они боялись больше всего, произошло: звонко клацнув, пулемет замолчал. Фэрбенк досадливо вскрикнул и, отбросив бесполезное теперь оружие, побежал за Калвером.

Калвер пробежал по наклонной балке, забросил топор на выступ над собой и ухватился за его край. И как раз вовремя — ботинки его заскользили по балке вниз. Сверху обрушились куски каменной кладки, но летчик успел быстро упереться локтями о края выступа. Ногами он искал точку опоры.

И тут он услышал за своей спиной пронзительный, отчаянный крик.

Встав на колени на самом краю выступа, Кэт за одежду тянула Кал-вера наверх, пытаясь помочь выбраться. Дили тоже отважился и одной рукой подхватил летчика под мышку. Ботинки Калвера наконец отыскали какой-то упор, достаточно прочный, чтобы оттолкнуться вверх. Вскарабкавшись, он вырвал у Кэт фонарь и встал на колени на краю выступа.

Фэрбенк уже успел подняться до половины завала, но его буквально до пояса облепили бешено кусавшиеся и царапающие черные твари. Одна из крыс стремительно пробежала по его спине и вцепилась в шею. Фэрбенк завертелся, пытаясь сбросить с себя мерзкую тварь, рот его широко раскрылся в крике, а глаза зажмурились от боли. Крыса свалилась, и Фэрбенк снова начал ползти. Руками он судорожно цеплялся за обломки, но тяжесть вгрызавшихся в его ноги крыс тянула вниз. Он сумел подняться на колени, попытался было отпихнуть облепивших его крыс, но едва успел вырвать окровавленные руки, пальцев на них уже не было.

— Помогите! — пронзительно закричал он.

Калвер уже спружинился, чтобы спрыгнуть, но Кэт стрелой бросилась к нему и отбросила летчика к стене.

— Ты ничем ему не поможешь, ты не сможешь ему помочь, — твердила она снова и снова.

Он попытался освободиться от ее рук, но Кэт прижала его к стене, и Дили всем своим весом тоже помогал ей. На самом-то деле он тоже понимал, что помочь маленькому механику уже невозможно.

— Дайте мне другой пистолет! — заорал он, не понимая, почему они не слушаются его, а только крепко прижимают к стене.

Фэрбенк с огромными усилиями волочил на себе вверх гигантских крыс. Они уже почти полностью накрыли его. Тело механика было похоже на плотный комок, покрытый черной щетинившейся шерстью. Человек стал похож на монстра, подобного им самим. Вопли Фэрбенка перешли в придушенный хрип — крысы стали рвать его шею. Одна сторона его лица была уже совершенно ободрана, кожа с нее свисала вместе с глазом и большей частью губ. От носа остался лишь мягкий бугорок. Фэрбенк все еще пытался приподнять руки, как бы по инерции пытаясь дотянуться до выступа, но руки уже почти не шевелились под тяжестью прилипших к ним крыс.

И вот Фэрбенк грузно опрокинулся на спину. С грохотом обрушился завал. Тело человека скатилось в черные лужи, и они окрасились кровью, бьющей из тела во все стороны. А крысы уже толкались вокруг, огрызаясь друг на друга, сражаясь за то, чтобы ухватить самые лакомые кусочки.

Но некоторые твари, отлично помня о тех трех, которые стояли на выступе, над их головами, уже устремились вверх по склону завала. Они бежали по металлической балке, и у них была одна цель — вскарабкаться на этот заветный выступ.

Эта штука, которая, в конце концов, убила Эллисона, лежала в темноте. Она не шевелилась и не дышала. Она не издавала никаких звуков, да и не могла бы этого сделать, поскольку некоторое время назад рассталась с жизнью. И все-таки именно ей и довелось убить Эллисона.

Это был труп одного из ассенизаторов, бригадира ремонтников. Столь мрачное место для кончины бригадир выбрал еще при жизни. В день бомбардировки другие люди из его маленькой ремонтной бригады предпочли возложить свои надежды на верховные власти и поэтому решили вернуться на поверхность и отыскать свои семьи. Он был стар, был уже готов — даже более чем готов — уйти в отставку, нет, не просто уйти с работы, на которой он оттрубил сорок два года (кое-кто даже говорил, что и все сто лет, а другие утверждали, что он, мол родился в канализации, а были и такие, кто не переносил его грубоватого, нередко какого-то тухловатого юмора и настаивал, что просто его место именно здесь и только здесь), но и вообще уйти из жизни. Вероятно, кто-то мог бы счесть этого человека ненормальным или фанатиком в его вере, что внизу, под улицами, жизнь куда чище, чем наверху, а имел он в виду — хотя никогда и никому не рассказывал об этом — то, что здесь, в этом подземном мире вечной ночи, было до прелести безлюдно. И все, буквально все здесь, внизу, было более ясным, определенным, в отличие от того верхнего мира, где были всевозможные тона и оттенки решительно во всем: в красках, во мнениях, в расах. А здесь, в этих глубинах, все было черным, если, конечно, не освещалось лучом фонаря, сотворенного человеком. Но освещение это делало царившую вокруг черноту только еще темнее и глубже в ее мрачной силе. Сам он считал себя простым человеком (хотя он им не был), правда, со склонностью к самовластию. А эти туннели как раз и дарили ему ощущение самовластия.

Падающие с небес бомбы помогли ему сделать окончательный самовластный вывод: жизни больше не существовало, оставалось только умереть.

Он отпустил своих рабочих восвояси, даже не посоветовав им ничего на прощание. На самом-то деле он был только рад отделаться от них. А потом он отыскал в этом мраке свое место.

Старое бомбоубежище было ему знакомо, хотя, строго говоря, вход туда ассенизаторам был категорически воспрещен. Он и не заходил туда уже много лет, поскольку абсолютная пустота этого бункера быстро поубавила его былое любопытство. Но едва он остался один, то решил отыскать себе здесь последний приют попросту потому, что предпочитал умереть не в сырости. Конечно, этот старый комплекс тоже был сыроватым и грязным, но здесь, по крайней мере, были места, куда сырость не проникала.

Итак, он устроился в этом темном коридоре, нимало не беспокоясь о том, что скоро сядут батарейки лампочки на его каске и свет ее медленно угаснет, а потом все стремительно поглотит тьма. Он ждал чего-то, задумчиво размышляя о том, что ни один человек не обронит о нем ни слезинки (а его семья была далеко), но мало сожалел, что все пришло к такому концу. В каком-то смысле он был даже доволен тем, что сам выбрал способ собственной смерти, не отдав этого права на откуп выдумкам местных властей, вертевших его судьбой, сколько он себя помнил. Он слышал кое-что о том, что последние стадии голодной смерти не так уж и неприятны, что ничем уже не ограничиваемый разум, не отвлекаясь на примитивные потребности тела, перейдет на новый, более независимый уровень. Конечно, если только вначале не придется терпеть пронизывающие все тело голодные боли и предсмертные муки, которые будет доставлять каждый разрушающийся орган.

Шли дни. Старик старался сохранять покои — не для того чтобы сберечь силы, а просто потому, что неподвижность — сродни отсутствию жизни. Он потерял счет времени, так что у него не было никакого представления о том, когда начались галлюцинации, и даже о том, когда они закончились. Большинством из них он просто наслаждался (а кто бы стал возражать против того, чтобы перекинуться анекдотом с самим Господом или полетать в поднебесных высях, откуда Земля кажется с булавочную головку, мерцающую голубизной?). Но были и такие галлюцинации, которые вселяли ужас, заставляли его скрючиваться, прятать лицо от этих видений и звуков, неведомых в привычном ему измерении. Суетливый шум чьих-то мелких шажков вызывал самые страшные видения, поскольку каким-то необъяснимым образом они волокли его назад, в эту призрачную действительность. Возня и шарканье лапок чьих-то маленьких тел слышались совсем рядом, они доносились откуда-то из-за решетки, шедшей по всей длине коридора, в котором он лежал. Он ни разу не осмелился взглянуть туда: это означало бы, что он проверяет истинность своего сна. И эта неведомая пока истина могла прочнее привязать его к земному существованию. А он старательно пытался сбежать от него. Старик лежал смирно, затаив дыхание, чтобы эти создания подземного мира, издающие подобные звуки, не навязали ему СВОЮ правду.