Первая часть беседы свелась к тому, что Троцкий рассказал Блюмкину о том, как он жил последний год, как его высылали из СССР и как он устроился в Турции. Блюмкин, в свою очередь, рассказал о своей жизни, разумеется, помня о «конспиративности». После личной части беседы Троцкий, как выразился Блюмкин, «направил ее на политические рельсы».

Троцкий заявил о возможности падения советского режима в течение нескольких ближайших месяцев. «Раньше волна шла вверх, а теперь она идет вниз, стремительно вниз», — образно выразился он. Он был уверен, что и его высылка — один из признаков близкого краха сталинской диктатуры и что не пройдет трех-четырех месяцев, как его пригласят в СССР с докладом на тему «Что делать?». В этой обстановке задача оппозиции, по словам Троцкого, заключалась в том, чтобы готовить кадры, которые понадобятся при смене власти. Что ж, Лев Давидович, похоже, так и остался идеалистом.

Далее Троцкий поделился с Блюмкиным своими литературными планами. Он вывез с собой огромный архив и очень удивлялся, что в Москве позволили ему это сделать. Троцкий сказал, что готовит к печати автобиографию, и поскольку Блюмкин несколько лет назад собирал материалы о его поезде наркомвоенмора, попросил написать ему подробную справку по этой теме. Блюмкин согласился. Еще Троцкий заметил, что хотел бы выпускать журнал для распространения в России[62], и предложил собеседнику в нем сотрудничать. Блюмкин дал согласие и на это. Похоже, действительно обаяние личности Троцкого «подавило» в нем «дисциплинарные соображения», как говорил Блюмкин в показаниях.

Затем они перешли к более практическим делам. Троцкий интересовался способами конспиративной связи с его сторонниками в СССР и вспоминал свой дореволюционный опыт, когда в Россию нелегально доставлялась издаваемая им в Вене газета «Правда» (не путать с другой, всем известной «Правдой», она появилась позже). Он спросил, нельзя ли установить связь через команды советских торговых судов, но Блюмкин ответил, что это «гнилая» публика, состоящая из «развращенных полуконтрабандистских элементов». Он предложил другой вариант.

«Я высказал предположение, что нужно использовать какую-нибудь турецкую фелюгу, совершающую мелкие грузовые перевозки между турецкими портами, например, Трапезундом и нашими портами, Батумом или Сухумом, что вообще он должен порыться среди полуконтрабандистского, полуфлотского греко-турецкого человеческого материала из Галаты (район в Константинополе. — Е. М.), что там можно нащупать. Необходимо еще иметь своих постоянных людей в соответствующих советских пунктах, в Батуме, Сухуме или в Крыму», — рассказывал Блюмкин.

Троцкий поделился с Блюмкиным еще одной проблемой — нужно было где-то достать деньги. Не менее пяти миллионов рублей для начала. Не только для подполья, но и для того, чтобы работать в первое время после падения советского режима. Можно постараться добыть их через надежных людей в заграничных советских организациях, сказал он. Блюмкин обещал подумать.

«Само собой разумеется, что из всех этих планов партия и ОГПУ сделают соответствующие выводы, — оправдывался Блюмкин позже, — но один вывод, социально-политический, впоследствии для меня стал ясен. База возможностей, на которых он (Троцкий. — Е. М.) думал построить свою работу из-за границы в СССР, катастрофически ограничена и связана с методами полуавантюристского, вредительского характера».

В свою очередь, он спросил Троцкого: совместима ли его, Блюмкина, оппозиционность с работой в ОГПУ? Троцкий уверил, что никакого противоречия здесь нет — его служба в ОГПУ «в конечном счете в интересах революции и советской власти». Однако посоветовал, чтобы Блюмкин не афишировал свою близость к оппозиционерам.

Был в беседе один очень любопытный момент. Лев Давидович сказал, что хорошо бы, если бы Блюмкину Москва поручила освещать деятельность Троцкого в Турции. Но тот начал уверять, что это невозможно, так как о его оппозиционных настроениях знают многие, да и он сам не согласился бы на такую работу. Но так ли это?

По утверждениям Блюмкина, об их встрече знал только сын Троцкого Лев Седов. Они договорились поддерживать связь через него. Как писал Блюмкин, «наши свидания должны быть организованы с научной конспиративностью». Троцкий боялся быть дискредитированным, если вдруг обнаружится, что он связан с нелегальным сотрудником ОГПУ. На всякий случай они договорились: если кто-нибудь спросит о встрече с Блюмкиным, Троцкий должен сказать, что приходил издатель с предложением опубликовать на еврейском языке автобиографию и другие его работы.

«Мое общее впечатление от нашего свидания было очень противоречиво, — сообщал в показаниях Блюмкин. — Помню, меня особенно поразила его мысль относительно возможности падения советского режима, но его личное обаяние и драматическая обстановка его жизни, полная незащищенности, отдельные ловко подсунутые политические опасения — все это меня в моем тогдашнем состоянии взбудоражило».

На этом их встреча закончилась. Но вопросы о ней, конечно, остались.

Подробности встречи с Троцким известны по показаниям Блюмкина, которые он давал уже в камере внутренней тюрьмы ОГПУ на Лубянке. Но так ли всё происходило на самом деле? Или, может быть, показания Блюмкина — результат его договоренности с Трилиссером и Аграновым? Ведь если вдруг предположить, что Блюмкин появился у Троцкого не случайно, а по их заданию, то и плачевный результат этой операции ОГПУ бросал бы тень на его руководителей. И, конечно, для них было выгоднее, чтобы Блюмкин объяснил провал операции только своими собственными душевными терзаниями и колебаниями.

Но по порядку.

Рассказу Блюмкина о том, как он «случайно» встретился в центре Константинополя с сыном Троцкого, поверить трудно. 10 апреля он только вернулся в город, а через два дня уже встретил Седова. Маловероятно. Как маловероятен и сам факт этой встречи прямо на улице Пера.

Наверняка за Троцким и членами его семьи в Константинополе следила не одна пара глаз, и контакт сына Троцкого с неким персидским торговцем старинными книгами, с которым к тому же он разговаривал по-русски (пусть даже и на другом языке), уж точно был бы зафиксирован, и о нем узнала бы турецкая контрразведка. Соответственно, и «Якуб Султанов» оказался бы в поле ее зрения. Чем это могло грозить советской резидентуре и самому резиденту ОГПУ Блюмкину — можно и не объяснять.