– Ты хочешь спросить, не я ли его убил? Нет, не я.

– Кто же по доброй воле признается, что убил человека, – пробормотал Кара и тут же спросил меня, что я делал рядом с кофейней, когда ее громили.

Лампу он поставил среди моих бумаг и страниц с рисунками, рядом с подушкой, на которой я сидел, так, чтобы мое лицо было освещено, а сам быстрыми шагами расхаживал по темной комнате.

Я рассказал ему все то же, что говорил и вам: в кофейне я бывал редко, а сейчас оказался рядом с ней и вовсе по случайности, просто проходил мимо; затем я прибавил, что, хотя и сделал для меддаха два рисунка, на самом деле мне вовсе не нравилось творившееся в кофейне.

– Если искусство черпает силу не в даровании художника, в его любви к рисунку и стремлении приблизиться к Аллаху, а в желании посмеяться над дурными сторонами жизни и осудить тех, по чьей вине они существуют, в конце концов оно унизит и накажет самое себя. И тут не важно, над кем ты издеваешься – над проповедником из Эрзурума или хоть над самим шайтаном. Кстати, если бы в кофейне помалкивали про эрзурумца, может быть, сегодня вечером ее и не разнесли бы.

– И все-таки ты туда ходил, – сказал Кара. Вот негодяй!

– Ходил, потому что там можно было развлечься. – Понимал ли Кара, насколько я сейчас честен? – Таковы уж мы, потомки Адама: разум и совесть могут сколько угодно говорить нам, что делать то-то и то-то нехорошо, неправильно, а мы все равно делаем и получаем от этого большое удовольствие. Вот и я получал удовольствие от этих дешевых рисунков, передразниваний, грубых – ни ладу ни складу – рассказов о шайтане, деньгах и собаках. Я всегда стыдился этого.

– Если стыдился, почему продолжал ходить в это логово безбожников?

– Ладно, – проворчал я, подчиняясь велению внутреннего голоса, – расскажу все как есть. После того как вслед за мастером Османом сам султан открыто признал, что я даровитее всех художников мастерской, я стал опасаться чужой зависти. Чтобы не злить завистников еще больше, я стараюсь хотя бы иногда ходить туда, где они бывают, общаться с ними, подлаживаться под них. Понимаешь? С тех пор как молва записала меня в приспешники эрзурумца, я стал заглядывать в этот жалкий притон безбожников. Именно для того, чтобы опровергнуть слухи.

– Мастер Осман говорил, что ты часто ведешь себя так, словно извиняешься за свой дар и мастерство.

– А что еще он обо мне говорил?

– Что ты делал глупые, никому не нужные рисунки на рисовых зернышках и ногтях, чтобы убедить всех, что ради искусства ты отказался от радостей жизни. Что ты стесняешься данного тебе Аллахом таланта и изо всех сил стараешься понравиться окружающим.

– Мастер Осман талантлив, как Бехзад, – сказал я искренне. – Говорил ли он еще что-нибудь?

– Он открыто называл твои недостатки, – заявил негодяй Кара.

– Какие же?

– Ты одарен необычайно, но работаешь не из любви к рисунку, а из желания понравиться. За работой ты радуешься, представляя себе, какое наслаждение получат те, кто увидит твой рисунок, в то время как радовать художника в первую очередь должно само рисование.

Я был уязвлен тем, что мастер Осман не задумываясь поделился своим мнением обо мне – и с кем? Даже не с художником, а с человеком, который всю свою жизнь работал писарем и письмоводителем, угодничал перед пашами и вельможами. А Кара продолжал:

– Мастер Осман говорил, что великие мастера былых времен никогда не отказывались от стиля и приемов, обретенных трудом всей жизни, ради того, чтобы угодить новому шаху или вкусам нового времени. Если их пытались к этому принудить, они отважно ослепляли себя. Вы же, забыв о чести, охотно принялись подражать европейским мастерам, когда Эниште предложил вам работать над его книгой, – потому что так, мол, угодно султану.

– Уверен, что великий мастер Осман, говоря это, не имел в виду ничего плохого, – промолвил я. – Пойду заварю гостю липового чаю.

Я прошел в соседнюю комнату. Моя милая женушка, одетая в купленную у торговки Эстер ночную рубашку из китайского шелка, бросилась мне на шею, передразнила: «Заварю гостю липового чаю!» – и положила руку на мой «камыш».

Я подошел к постели, которую она уже успела расстелить, достал из нижней части шкафа (с постели до него можно было дотянуться рукой) спрятанную среди пахнущих розовыми лепестками простыней саблю с агатовым эфесом и вытащил ее из ножен. Сабля была настолько острой, что рассекала пополам брошенный на нее шелковый платок, а если вы проводили по лезвию листочком сусального золота, линия разреза оказывалась такой ровной, будто ее провели по линейке.

Спрятав саблю под одеждой, я вернулся в мастерскую. Кара-эфенди был так доволен учиненным мне допросом, что все еще ходил кругами рядом с красной подушкой. Я положил на подушку страницу с незаконченным рисунком:

– Посмотри-ка.

Кара нагнулся и стал с любопытством рассматривать рисунок.

Я зашел ему за спину, вытащил саблю и, набросившись на него, одним движением повалил ничком на пол. Рука его разжалась, кинжал выпал. Я схватил Кара за волосы, отогнул его голову и приставил саблю к горлу. Всей своей тяжестью я придавил его изящное тело к полу, а подбородком и рукой прижимал его голову, чтобы шея касалась лезвия. Обе руки у меня были заняты: одной я вцепился в его грязные волосы, а другой держал саблю. Кара вел себя благоразумно и даже не пытался пошевелиться, потому что понимал: в любую минуту я могу пустить ему кровь. Близость его кудрявых волос, затылка, который так и напрашивался на затрещину, и противных ушей разозлила меня еще больше.

– Я с трудом удерживаюсь, чтобы не прирезать тебя прямо здесь, – прошептал я, словно открывая Кара страшную тайну.

Мне понравилось, как внимательно он слушает меня, не издавая ни звука, словно тихий, послушный ребенок, и я продолжил шептать:

– Ты, конечно, знаешь эту легенду из «Шахнаме». Когда шах Феридун делил свои владения, он совершил ошибку, отдав самый плохой удел старшему сыну, а самый лучший, Иран, – младшему, Ираджу. Тур, старший сын, твердо решил отомстить. Он заманил Ираджа в ловушку и, прежде чем перерезать ему горло, точно так же как я сейчас, навалился на него всем телом и схватил за волосы. Чувствуешь мою тяжесть, а?

Кара не ответил, но я понял по его глазам, что он меня слушает. На меня снова нашло вдохновение:

– Я верен персидской манере не только в рисунке. Глотки я перерезаю в том же стиле. Кстати, мне случалось видеть и другую версию этой всеми любимой сцены – на иллюстрациях к истории об убийстве шаха Сиявуша.

Я долго расписывал безмолвному Кара, как Сиявуш готовился принять месть своих братьев, как сжег он свой дворец вместе со всеми богатствами, простился с женой, сел на коня и вышел в поход, как проиграл битву, как его влачили за волосы по пыльному полю боя, усеянному мертвыми телами, как положили лицом вниз – точь-в-точь как лежит сейчас Кара, – приставили к горлу нож и стали спорить, убивать Сиявуша или простить, а тот слушал.