— Вы убеждены, что эту карту будут разыгрывать только Мачек и Шубашич?

— Не убежден.

— Я тоже, — согласился Абдулла. — Я далеко не убежден в этом. Что можно предпринять для их спасения?

— Мне стало известно, что вице-губернатор Ивкович готов к обсуждению вопроса и может помочь вам.

— С Ивковичем уже говорили. Он занял верную позицию; он встречался с Шубашичем, но губернатор отказался освободить Кершовани, Прицу и Цесарца с Аджией. От кого вы, кстати, узнали имя Ивковича?

— От Шошича. Вам это ничего не скажет.

— Почему же, — усмехнулся Абдулла, — имя Владимира Шошича мне кое о чем говорит.

— Я пытался предупредить через Мандича, что картотека на коммунистов подготовлена к передаче новой власти. Вашим надо уходить.

— Речь идет только о функционерах или о сочувствующих тоже? — спросил Абдулла.

— По-моему, речь идет обо всех тех, кто когда-либо разделял идеологию большевизма. Обо всех поголовно.

— Почему вы решили уйти, Везич? Почему бы вам не остаться? Не все капитулируют, поверьте мне.

— В Белграде был я, а не вы. С помощником премьера в Белграде говорил я, а не вы…

— Верно, — согласился Абдулла, — я с помощником премьера не говорил, я говорю с самим премьером. Не в нем ведь дело, в конце концов. В Югославии есть иные силы. Эти силы будут вести борьбу.

— Но я боролся против этих сил. Я боролся против тех сил, о которых вы говорите, — заметил Везич. — Думаете, об этом не знают все ваши? Думаете, это легко забывается? Чувствовать себя ренегатом, причем двойным ренегатом, — можно ли в таком состоянии драться? Я пробовал говорить с вашими в Белграде. Меня отвергли, мне не поверили. Если я потребуюсь и меня позовут и если я увижу толк в том деле, которое призовет меня, я приду.

— Как это понять?

— Это просто понять. Оставьте адрес, по которому я могу снестись с вами. Я напишу. Только пусть случится то, что должно случиться, и пусть я увижу то, что должно случиться после случившегося. Я хочу увидеть борьбу, настоящую борьбу, понимаете?

— Вы еще не встречали Штирлица?

— Его нет. Я звонил по всем телефонам.

— Не надо больше звонить, — попросил Абдулла.

— Вы перестали им интересоваться?

— Перестал. Но я очень интересуюсь вами. И, чтобы я мог дать вам номер своего почтового ящика в Мадриде или Лиссабоне, мне нужна гарантия. Вам этот адрес больше нужен, чем мне, полковник. Вы, по-моему, человек честный, и в полицию вас занесло не из корысти, а по соображениям иного, более серьезного порядка. Но мой адрес вам понадобится. Когда здесь начнется то, что должно начаться, вы не сможете спокойно и честно смотреть в глаза Ладе…

Везич задержал бокал с «Веселым Юраем» на половине пути.

— Вы серьезно работаете, — сказал он.

— Иначе не стоит, — жестко ответил Родыгин, и Везич заметил, как дрогнули в снисходительной улыбке губы Абдуллы.

— Если бы вы решили остаться в Загребе, никакой гарантии от вас мне не нужно, — продолжал Абдулла. — Но поскольку вы уезжаете, гарантия должна быть дана в письменной форме.

— Так я не умею, — сказал Везич. — Так я работал с проворовавшимися клерками, которых внедрял в марксистские кружки. Я не смел так говорить с серьезными людьми…

— Повторяю, — словно не обратив внимания на его слова, продолжал Абдулла, — мне нужно, чтобы вы написали на имя оберштурмбанфюрера Штирлица коротенькую записку следующего содержания, которое вас ни к чему — в конечном счете — не обязывает: «Я взвесил ваше предложение и считаю целесообразным принять его в создавшейся ситуации». Подпишитесь любым именем. Это все, что мне от вас нужно.

— Вы должны объяснить мне, зачем вам это, господин Абдулла.

— Мне это нужно для того, чтобы, оставаясь здесь, продолжать работу против нацистов.

— Что вам даст мое письмо?

— Оно даст мне Штирлица. Он сделал на вас ставку, и вас по его требованию освободили из-под ареста. Если бы не он, с вами бы покончили. В этом был заинтересован Мачек, в этом были заинтересованы усташи, которые очень не любят Мачека, и в этом были заинтересованы наци, которые в равной мере играют и с Мачеком, и с усташами.

— Таким образом, я передаю вам, русскому резиденту, мое согласие на сотрудничество с нацистами?

— Да.

— Напишите мне, в таком случае, следующее: «Я, Абдулла, представляющий интересы СССР, получил от полковника Везича расписку на согласие фиктивно работать со Штирлицем в интересах рейха. Это согласие считаю целесообразным».

— Хорошо. Только я внесу коррективы, — согласился Абдулла и, достав из кармана «монблан» с золотым пером, быстро написал на листочке, вырванном из блокнота: «Я получил расписку на ваше согласие работать в пользу рейха, считая эту фиктивную работу необходимой в настоящее время — в тактических целях. 71». — Такая редакция вас устроит?

Везич прочитал листок, протянутый ему Абдуллой, спрятал его в карман и попросил:

— Дайте блокнот.

— Пожалуйста.

— Я вырву два листа. На одном я напишу ваш адрес, на другом — письмо Штирлицу.

— Адрес записывать не надо. Адрес лучше запомнить. Мадрид. Главный почтамт. Почтовый ящик 2713, сеньору Серхио-Эммануэль-Мария Ласалье. О вашем письме я узнаю через три дня, где бы ни находился.

Везич быстро написал свое письмо Штирлицу и еще раз повторил вслух:

— Сеньор дон Серхио-Эммануэль-Мария Ласалье, 2713.

— Верно. Пишите мне лучше по-немецки. О погоде на Адриатике. О живописи Сезанна. Главное — письмо от вас. Это значит — вы готовы драться. Еще один вопрос…

— Пожалуйста. — И Везич взглянул на часы.

— У вас же вылет в три, — сказал Абдулла, — еще масса времени.

— Профессор Мандич уже ушел на конспиративную квартиру? — спросил Везич, поняв, что его весь день «водили» по городу люди этого маленького, надменно спокойного человека.

— Я не зря спросил вас о сочувствующих. Нет, он еще не ушел. Теперь мы знаем, что он тоже под ударом, и скроем его… Вы сообщили моему другу о данных полковника Ваухника. Кто вам сказал о них?

— Генерал Миркович.

— Их два, Мирковича. Который именно? Боривое?

— Да.

— В связи с чем он сказал вам об этом?

— Он понял мое отчаяние.

— А вы не допускаете мысль, что он проверял вас? Может быть, он хотел понять вашу реакцию? Вы ему больше вопросов не задавали?

— Мы с вами в разведке, видимо, лет по десять служим, а?

Абдулла улыбнулся доброй, открытой улыбкой, и Везич заметил, какие красивые у него зубы, словно у американского киноактера Хэмфри Богарта.