была прямо противоположная: там в детстве бывала Нина – и никогда до 1924 года не был Ходасевич.)

Уже через десять дней после приезда в Париж, 24 апреля 1924-го, Владислав Фелицианович обращается к Анне Ивановне с просьбой подать заявление о расторжении их брака – гражданского (“церковного не трогай”): “Надо, чтобы ты от меня отказалась в гражданском смысле. ‹…› Мои личные отношения здесь ни при чем. ‹…› Сделай это молча, никого из знакомых не посвящай. Нужно только, чтобы у тебя была бумажка, что ты начала развод, и чтобы я знал об этом”[563]. На сей раз Ходасевич писал правду: и после развода с Анной Ивановной он и Нина не сочли необходимым оформлять свой брак официально, хотя считали себя мужем и женой и соответствующим образом воспринимались окружающими еще с 1922 года. Но обстоятельства складывались так, что Ходасевич не хотел оставлять в России заложников; развод давал ему свободу действий. Кроме жены в России у него оставались братья[564] и одна из сестер, но непосредственной связи с ними Владислав Фелицианович, видимо, не поддерживал и за их судьбу в связи со своими зарубежными публикациями не опасался.

В Париже остановились на Шан-де-Марс, в шумном и гостеприимном доме Зиновия Гржебина, который еще не разорился и пока надеялся, что его книги вновь будут допущены в Россию. Почему-то воспользоваться гостеприимством издателя оказалось удобнее, хотя в Париж к тому времени переехала из Берлина сестра Ходасевича Евгения Нидермиллер, и летом 1924 года, как и позднее, Владислав и Нина часто у нее бывали.

О жизни в гржебинском доме Берберова вспоминает так:

В столовой с утра до поздней ночи ели, пили, спорили и хохотали присяжный поверенный Маргулиес, поэт Черниховский[565], Семен Юшкевич, эсеры, эсдеки, поэты, нахлебники всякого рода, балетная молодежь студии балерины Преображенской, бывшие великие князья, артисты бывших императорских театров, опереточные певцы, художники с именем, художники без имени, кабаретные певички, приезжие из Одессы безработные журналисты, приезжие из Киева безработные антрепренеры – всевозможные шумные полуголодные бездельники”.

Ходасевич и Нина жили в мансарде с видом на Эйфелеву башню, в комнате для прислуги: это и был тот самый “парижский чердак” где 18–23 июля родились хрестоматийные строки.

Их блуждания по мировой столице в те недели не ограничивались обычными достопримечательностями. Берберова вспоминала узкие, дурно пахнущие переулки Монмартра, омерзительно-притягательные дешевые варьете, какие-то полукабачки, полубалаганы, полубордели – весь тот чувственно-гротескный мир, который отразился в стихах “Европейской ночи”.

Но была, конечно, и “Ротонда” – знаменитейшее из парижских артистических кафе (Ходасевич и Нина бывали здесь, судя по “камер-фурьерскому журналу”, ежедневно), и общение в русских литературных кругах Парижа. В письме Горькому от 13 мая 1924 года Ходасевич пишет: “Мой русский Париж невелик: «Современные Записки», Осоргин, Зайцев, Познер, Гржебин, Ремизов, еще 2–3 человека – и всё. Мережковские, Бунин, Куприн – вне меня – и вне себя от меня”[566]. Сторонился Ходасевич и просоветских русских парижан; в этом кругу центральной фигурой был Илья Эренбург. Среди новых знакомых его в эти месяцы появляется и несколько “желторотых поэтов” – в их числе Борис Поплавский и Борис Божнев.

В Париже Ходасевич изо всех сил пытается продать русским журналам и газетам (преимущественно центристского, респектабельного характера) как можно больше своих статей. К таким изданиям принадлежали прежде всего “Последние новости”, редактируемые Милюковым. Остававшийся пока в Берлине Керенский выпускал газету “Дни” – продолжение “Голоса России”; там же выходил “Руль”, после гибели Владимира Набокова-отца редактировавшийся его ближайшим другом Иосифом Гессеном. Ведущие политики прежней России превратились в газетных редакторов.

Напечатано было, однако, не так уж много. В числе этого – злая статья “Язык Ленина”, появившаяся 7 августа 1924 года в “Последних новостях” под псевдонимом Г. Р. Эта статья стала первым резким вызовом, брошенным Ходасевичем формалистам, и надо сказать, что повод нашелся более чем удачный: Шкловский, Эйхенбаум, Тынянов, Томашевский и другие опубликовали в “литературно-чекистском журнале «ЛЕФ»” (выражение Ходасевича) подборку статей, посвященных языку и ораторским приемам покойного вождя.

Формалисты суть исследователи литературных приемов. Они в этом знают толк, и придумали неплохой прием для статей о Ленине. Они вовсе не лгут. Они говорят правду. Но все же шарлатанство их состоит в том, что они тратят множество времени и бумаги, чадят и авгурствуют, чтобы “научно” открыть вещи, ясные каждому с первого взгляда. ‹…› То, что в просторечии звучало бы обидно, на языке науки вполне приемлемо и лояльно по отношению к советской власти.

Ленин груб, как в мысли, так и в ее выражении. Ленин ораторски примитивен. К этим основным мыслям приходят авторы статей один за другим. Но послушайте, как осторожно они выражаются. “Ленин – деканонизатор” (Шкловский). “Борьба с революционной фразой проходит через все статьи и речи Ленина” (Эйхенбаум)[567].

“«Люди науки», которые в своем раболепстве идут на то, чтобы, с одной стороны, на истину намекнуть, с другой – ее спрятать”, вызывают у Ходасевича презрение. Поставить себя на место тех же Шкловского и Эйхенбаума, учесть влияние и житейских обстоятельств, и гипноза окружающих настроений, и новой общественной этики он не был готов. хотя кто поручится, что окажись Ходасевич в начале 1924 года в России, он и сам не отозвался бы на смерть Ленина хотя бы газетной заметкой, репортажем о похоронах, как Мандельштам или Булгаков?..

В то же время последняя фраза статьи – “продажные перья в конце концов приносят мало пользы тем, кто их покупает” – в сочетании с цитатами из писем Ходасевича Анне Ивановне наводит на странные мысли. Как будто уже почти порвав с советским режимом, Ходасевич снова и снова пытается дать ему понять, что от таких, как он – бескорыстных и независимых людей, этому режиму было бы больше толку, чем от продажных футуристов и формалистов (“Беда стране, где раб и льстец / Одни приближены к престолу”).

Пушкинские материалы, к радости Ходасевича, пользовались в русском Париже спросом – в связи с предстоявшей в июне 125-летней годовщиной со дня рождения поэта. В XIX и XX книгах “Современных записок” были напечатаны три “пушкинские” статьи Ходасевича: “Русалка”, речь “О чтении Пушкина” (первоначально произнесенная на собрании памяти Пушкина в Сорбонне 12 июня 1924 года) и рецензионная заметка “Новые материалы по поводу дуэли и смерти Пушкина”.

Именно в связи с Пушкиным у Ходасевича произошел в 1924 году в Париже единственный заметный конфликт.

Есть у Пушкина набросок:

В голубом эфира поле

Ходит Веспер золотой.

Старый дож плывет в гондоле

С догарессой молодой.

Догаресса молодая…