— «Это вы убили девушку на Замковой горе?»

— Я, и не называй свою мать на «вы».

— «Зачем вы ее убили?»

— Маленький мой, — женщина протянула свою костлявую высохшую руку к моему лицу и провела по щеке, отчего мне стало невыносимо противно, — я ведь жду тебя уже двадцать пять лет, я скучаю по тебе, по своему сынульке. Чем больше у тебя будет проблем в биологической жизни, тем скорее ты попадешь ко мне. Я убивала этих людей только ради тебя.

— «А что будет с той Н. Н., когда я умру?»

— Я не знаю. Мне все равно.

— «Ответь мне честно только на один вопрос, и можешь делать что хочешь».

— Спрашивай, сына.

— «Она жива?»

За моей спиной вдруг вместо стены оказался столб, к которому я был привязан. Женщина в красном подошла ко мне со спины и провела длинным ногтем указательного пальца по моей щеке и шее.

— Любишь эту дуреху. Напрасно. Она просто Н. Н., а я — любящая Н. Н. Я тебя любила, когда она еще с мальчиками даже не целовалась. Я тебя любила, когда она трахалась непонятно с кем, но только не с твоим отцом. Я тебя любила, когда она курила перед твоим рождением. Игорек, она такая же, как все. А я ради тебя душу продала.

— «Она жива?!»

— Да! — женщина в красном платье закричала и ударила меня по лицу.

— Да, ты дышишь, мой мальчик, — надо мной склонилось сияющее лицо Татьяны Александровны Обуховой.

Она несколько раз пошлепала меня по лицу, отчего меня совсем перестало крутить, и я очутился на чем-то твердом. Слева от меня что-то потрескивало, я скосил глаза и увидел парафиновую свечку в полулитровой банке. От ее пламени по стене и потолку бегали бешеные тени.

— Где я? — с гласными в этот раз у меня все получилось нормально.

— В классе, мой мальчик. В школьном классе.

— В твоем последнем классе, — услышал я со стороны голос Алисы.

Она была одета во все белое.

— Какой-то праздник, Аля?

— Все шутишь, мой хороший? — Алиса склонилась прямо надо мной, — Игореша, посмотри на часы, уже одиннадцать. Через час Пасха. Но ты ее не встретишь. Зато ты встретишь что-то, вернее, кого-то поинтереснее. Свою маму. Поверь, для тебя это будет большим сюрпризом.

— Будем начинать? — раздался из угла класса голос Максима Федченко. Обухов уже там, быстрый малый.

— Дима, закрой рот. Не перебивай Анилегну, — Обухова ввязалась в разговор с явным подхалимажем, было видно, что она безумно довольна новым телом ее сынка и теперь отрабатывала перед Анилегной.

— Ты прав, Дима, пора начинать, — Анилегна выпрямилась и направилась к столу, на котором уже было разложено все необходимое для омовения гулу. — Игореша, ты уже знаешь, что тебе надо будет прочесть вслух один стих?

— Меня уже тошнит от поэзии. Ни хуя я читать не буду.

— Ты бы таким смелым был, когда из шкафа в своей общаге удирал и оставил маленькую девочку с нами наедине, щенок трусливый, — Анилегна ответила мне спокойно, без надрыва, и именно ее тон уколол меня больше всего.

— Та толстушка мне никогда не нравилась, — я попытался затянуть разговор, зная, что уже скоро полночь, но меня смущало полнейшее спокойствие Анилегны.

Понятно, что меня будут пытать, чтобы я произнес стихи, угрожать убить, но ведь они должны быть уверены, что я обязательно все сделаю до полуночи.

Анилегна продолжала молча смотреть на меня, что-то оценивая.

— Игорь, у меня, как ты понимаешь, очень мало времени. Буквально, — она посмотрела в сторону (я перехватил ее взгляд и увидел на стене те самые черные часы из моего сна!), — пятьдесят три минуты. Ты прочтешь прямо сейчас стих?

— Кто тебе сказал, что меня зовут Игорь? — ответил я по-еврейски вопросом на вопрос, но мне действительно вдруг стало интересно, откуда они узнали, что меня зовут именно Игорь, а не, скажем, Вася или Петя.

— Понятно, — Анилегна оставила мой вопрос без внимания, — Татьяна Александровна, пригласите вашу подругу.

Обухова вышла в коридор, из которого через несколько секунд послышался скрип. У меня в страшном предчувствии сжалось сердце, и через несколько секунд я увидел свою маму. Обухова ввезла ее привязанной к инвалидной коляске, с заклеенным скотчем ртом. Мама была в каком-то чужом клетчатом халате и чужих же серых тапочках, под глазами у нее были огромные темные синяки, она вообще выглядела очень плохо. Боже, как же над ней издевались! Мне стало очень плохо. Я сразу заплакал, слезы просто полились не переставая, я пытался подняться со стола, но не было сил даже держать долго поднятой голову. Как только мама меня увидела, она тут же истошно замычала и тоже начала плакать. Затем она повернула голову к Анилегне, и в глазах мамы я увидел глубокую мольбу, мне стало ясно, что она готова на любые унижения, истязания и даже смерть, лишь бы эти твари отпустили меня.

Но я ошибся только в одном. Пытать Анилегна собралась не меня, а мою маму. Непонятно откуда в ее руках появилась трехлитровая банка, в которой сидела огромная тощая крыса. Она была очень длинной и постоянно крутилась, безнадежно ища выход. При первом же взгляде на банку я сразу понял, кому предназначалось ее содержимое — больше всего на свете моя мама боялась мышей. А здесь была огромная мерзкая крыса.

— Игорек, я ее не кормила трое суток. Как ты думаешь, эта малышка не побрезгует пятидесятилетним мясом?

Анилегна подошла с банкой к моей маме и приблизила крысу прямо к ее глазам. Мама замычала, а затем потеряла сознание.

— Отпусти маму, и мы договоримся! — у меня началась истерика. — Отпусти ее! И мы договоримся, я обещаю!

Казалось, Анилегна меня не слушала. Она сняла с банки стеклянную крышку и положила на дырку тонкую картонную перегородку, а банку перевернула картоном вниз и водрузила ее на живот моей мамы.

Я закричал.

— Итак, Игорек, давай прочтем стих, и если ты это сделаешь внятно и быстро, я постараюсь успеть засунуть крысу обратно в банку. Чем дольше ты будешь медлить, тем меньше внутренностей будет у твоей мамы. Повторяй за мной: «Сегодня большой упадок…»

Но я совершенно не слушал Анилегну, а завороженно наблюдал за тем, как крыса стремительно прогрызает зубами картонную перегородку, приближаясь к телу моей мамы.

— Игореша, ты не молчи, а читай. Иначе нам не удастся ее спасти.

Анилегна снова повторила первую строчку стиха-оживления. А я уже ничего не видел, мои глаза залились слезами.

Я закричал, бешено, яростно, дико, но меня слышала только Она:

— «Мама!!!! Мама!!! Мама!!! Спаси ее, умоляю тебя!!! Ты, ты моя мама!!! Только ты!!! Но спаси ее сейчас, спаси!!! И я уйду с тобой, уйду к тебе навсегда!!! Спаси ее!!!»