и стискивал зубы, чтобы сдержать в себе стон. Если он открывал глаза, то в полутора метрах от себя, у самой стены, видел крысу, которая, занятно шевеля усами, внимательно следила за человеком, о чем-то размышляла — то ли съесть хотела его, то ли, напротив, помочь ему.

Крыс Зорге не боялся, поэтому закрывал глаза. У него болело все, что только могло болеть, успокоить эту боль было нельзя — бесполезно, лекарств таких не существовало… Хотелось забыться, потерять сознание, провалиться куда-нибудь — в общем, все, что угодно, лишь бы не было этой жутковатой тюремной яви…

Иногда ему удавалось забыться, нырнуть в темную холодную глубь и через некоторое время вынырнуть совсем в другом мире, светлом, безмятежном.

Это был мир его детства, в нем он видел соседских детишек-англичан. Их отец, сухопарый, похожий на длинноклювого аиста человек был специалистом по буровым сверлам, ни по-русски, ни по-немецки, ни по-азербайджански не знал ни слова, но сверла точил отменно, придумывал различные инженерные новшества и смертельно боялся воды: лицо его при виде крохотной, до дна высохшей речушки могло сделаться белым как мел. Это у англичанина было в крови — видать, в роду у этого человека были утонувшие…

Видел Зорге и себя, маленького, вихрастого, темноголового, двухмакушечного, и удивлялся этому — он же не может раздваиваться, а значит, не может и видеть самого себя. Если только в зеркале… Фокус какой-то.

Тут горло ему начинала сжимать невидимая рука, дыхание перехватывало, и Зорге приходил в себя, перемещался из беззаботной светлой одури в дурную явь. Открывал глаза и видел, как сквозь туман прорезается, обретая четкие очертания, одноглазая крыса, шевелит обеспокоенно усами…

Потянулись дни, один день за другим, страшные, наполненные до краев болью, очень долгие, изматывающие.

Зорге держался. Инспектор Оохаси со своими помощниками ничего не мог сделать с ним. Тщетными оказались и допросы, которые учиняли государственный прокурор Японии, шеф тайной полиции островов, два важных чина из министерства юстиции, председатель следственной коллегии Токио, начальник контрразведки Осаки… Что ни делали они, все было бесполезно — не сумели выжать из Зорге ничего.

Когда Осаки покидал тюрьму, то поманил к себе пальцем инспектора Оохаси, тот поспешно приблизился к нему, полковник ухватил инспектора за борт куцего мундира, рывком притянул к себе.

— Данна-сан, данна-сан… — забормотал инспектор испуганно, в глазах у него появилось обреченное выражение.

— Запомни, «данна-сан», — полковник усмехнулся недобро, — если он таки не заговорит — уйдешь в отставку и будешь выращивать маис где-нибудь на севере Сахалина.

— Данна-сан, данна-сан…

— Понял это? — Осаки отпустил инспектора и, круто повернувшись — на языке военных это называлось «показать присутствующим задницу», — зашагал по бетонному коридору к выходу.

Инспектор, поняв, что ему грозит, взвыл: копать грядки на севере Сахалина, отгоняя лопатой от ростков маиса белых медведей, ему очень не хотелось, — повыв немного, он велел немедленно привести к нему Зорге.

— Да мы же только что отволокли его в камеру, — недоуменно пробормотал младший офицер из охраны тюрьмы.

— Немедленно доставить заключенного сюда! — проорал Оохаси — в нем сработала какая-то защитная система, которая раньше дремала, а сейчас включилась в цепь, — иначе загоню в рудник копать ступеньки для шахтеров.

Вот так, по звенцу, от одного к другому, и следовало зло. Через несколько минут Зорге приволокли к Оохаси.

Рихард едва держался на ногах, опухшие глаза были безжизненны, в уголках губ запеклась кровь. Оохаси подскочил к Зорге, отклячил два маленьких жестких, как железо, пальца, ткнул ими Рихарда в шею. Зорге сдавленно охнул — звук застрял в глотке, — дернулся, покачнулся, но на ногах устоял.

— Ты будешь говорить, собачий хвост? — по-немецки просипел Оохаси, опасливо зажмурился — показалось, что арестованный сейчас ударит его, как когда-то ударил инспектора Аояму. Удар тот был профессиональный. Аояма даже не помнит, сколько он тогда провалялся в отключке. Оохаси запоздало отскочил назад. — Будешь говорить или нет?

В ответ — молчание.

— Ну хорошо-о, — зловеще протянул Оохаси, — мы сейчас применим к тебе прием, который называется «Змея лишается своей кожи ради королевского жаркого». Знаешь, что это такое? — Оохаси вгляделся в глаза узника, ничего в них не обнаружил, даже простого любопытства не обнаружил, боднул головой воздух и произнес: — Мы подвешиваем клиента за пальцы ног и начинаем поджаривать его снизу — о-очень эффектный прием, развязывает языки и не таким героям, как ты. Превратим тебя в королевское жаркое и скормим сторожевым собакам. Им, беднягам, ведь тоже надо что-то есть. Ну, не молчи, не молчи, Зорге, подними мне настроение…

Зорге продолжал молчать, устало смежив веки. Оохаси снова выставил перед собой руку с двумя пальцами-рогульками, ударил Рихарда в низ груди, в разъем, где расположено солнечное сплетение. Зорге сдавленно охнул.

— Не молчи, не молчи, — проговорил Оохаси, стараясь нагнать в голос доброжелательные нотки, — ответь только на один вопрос, и я больше не буду к тебе приставать — на кого ты работаешь? — В следующий миг он поправился: — Точнее, на кого работал?

Вглядевшись в лицо Зорге, Оохаси раздраженно поморщился: ему показалось, что человек этот не слышит его вопроса. Оохаси помял пальцами правую руку, сам кулак — отбитые костяшки здорово ныли. Бить больше нельзя было — завтра заявится германский посол, увидит следы побоев и взовьется до потолка: как это так, в дружественном Токио пытают немецкого дипломата? Протестная нота обеспечена, на карьере несчастного инспектора будет поставлена точка.

Ему сделалось жаль себя.

— Й-й-йех! — неожиданно взвизгнул Оохаси и вновь всадил кулак в тело Зорге, в старое место, в разъем грудной клетки. — Ты у меня, собака дохлая, обязательно заговоришь. Й-йех! — Он опять всадил кулак в разъем грудной клетки Рихарда, приблизил свое лицо к лицу Зорге — хотел увидеть в глазах его страх, боль, обреченность, но ничего этого не увидел, в глазах узника не было даже того, что должно быть обязательно: ненависти к своему мучителю.

Инспектор понял, что человек этот находится где-то далеко отсюда, в горних высях, до которых ему не дотянуться, и лицо Оохаси сморщилось мучительно, словно бы не он бил Зорге, а наоборот, Зорге бил его. Лицо Оохаси потемнело, поползло в сторону от злости, он сжал зубы и выдавил сквозь них сплюснутое:

— Запомни, европеец, если ты не скажешь, на кого работал, если не назовешь свое настоящее имя, то, которое было дано тебе при рождении родителями, а не вымышленное, я убью тебя… Понял? И ни один человек в мире не определит, убит ты был или нет — все заявят, что ты умер от сердечной недостаточности… Понял, европеец?

В глазах Зорге — никакого ответа. Он продолжал молчать.