«Кузен Понс» отмечен печатью одержимости другого рода, которая в жизни Бальзака совпала с периодом коллекционирования. Он все больше полагался на приметы и суеверия как на источник информации. Бальзак взращивал свою доверчивость как своего рода психологическую защиту, и его сомнения касались лишь истолкования тех или иных примет. Когда его одежда загорелась от пламени свечи, он спрашивал Эвелину, «хороший ли знак» пожар1066. Когда у него выпал кусок зуба, он заметил, что тот же самый зуб сломался в Санкт-Петербурге, в то же время дня и по той же причине (когда он ел салат, что лишь усиливало совпадение). «Что это значит? – гадал он. – Может быть, с тобой что-то случилось? Прошу тебя, напиши мне!»1067 Он советовался с хиромантами и гадалками, один из которых – некий Бальтазар – произвел на него впечатление тем, что приблизительно описал Эвелину и предсказал невероятное счастье. По словам Бальтазара, Бальзака в пятьдесят лет ждет тяжелая болезнь, но он выздоровеет и проживет еще тридцать лет1068. Узнав, что гадальщика посадили в тюрьму – помимо гаданий, он подрабатывал еще подпольными абортами, – Бальзак пришел к выводу, что «можно быть одновременно и великим предсказателем, и мошенником»1069.

Суеверие не стало логическим следствием его научных принципов. После того как им стали «дистанционно управлять» долги и далекая возлюбленная, у него появился веский повод считать суеверия необходимым, даже рациональным способом мышления. Кроме того, у Бальзака имелись хорошие предпосылки для веры в сверхъестественное. Прустовские моменты, вызываемые в воображении по желанию, превращались в повседневные события. Цветок, слово или картина отбрасывали в комнате трехмерные образы Эвелины: она двигалась, она говорила, она заводила часы; аромат ее писчей бумаги был «лодкой, нагруженной воспоминаниями, которая уносит меня далеко-далеко»1070. Ссылки на эти утомительные галлюцинации становятся заметно чаще по мере того, как Бальзак стареет; возможно, они даже служат симптомами нервного расстройства. Для него они стали важной точкой соприкосновения с мистицизмом Эвелины и доказательством того, что вера хорошо уживается с рациональным материализмом. Докторатеист из «Урсулы Мируэ» обращается в христианство – правда, совсем не по-христиански – путем поразительной демонстрации «любимой науки Христа»1071, животного магнетизма, здесь представленного в виде телепатии. Собственные суеверные привычки Бальзака – вытирать перо о лоскут с шелкового платья Эвелины1072, замечать каждый кусок железа на улице1073 или запечатывание писем «волшебной» печатью с арабской надписью1074 – напоминают религиозные обряды, а в его способности подмечать психологические явления и считать их трансцендентальной правдой во многом заключается очарование его творчества. В отличие от многих современников-романтиков Бальзак всегда был способен радоваться научной мысли, не погружаясь в духовный кризис. В этом он кажется ближе Юнгу, чем Средневековью: некоторые его замечания о важности «спонтанных идей и чувств»1075 предваряют понятие синхронности.

Разница состояла в том, что суеверность, как коллекционирование, стала навязчивой идеей, которая скрывала неприятную реальность, удобным утешением, а не основой для научного исследования. Суеверие, как-то заметил Бальзак, – «самая неразрушимая форма, какую может принять человеческая мысль»1076, и сила самой идеи не менее важна, чем мнимая реальность. Его цели стали гораздо скромнее, чем прежде; счастье стало важнее знаний. Он больше не мечтал о всеведении. Ему хотелось всего лишь завершить свою «Человеческую комедию». Он все чаще думает не о будущем, а о прошлом, преображенном и синтезированном памятью. «Чем старше я становлюсь, – признавался он Эвелине, – тем больше почтения испытываю к прошлому»1077 – и, мог бы он добавить, тем больше он боится будущего. Переосмысление прошлого опыта стало мощным мотивом для завершения великого труда и женитьбы на Эвелине, а средством объединения прошлого, настоящего и будущего стала склонность к суевериям. Если бы только можно было собрать все воедино, проявились бы единство творчества и личной судьбы. Однажды ночью он потратил три часа на поиски письма, которое он ей написал, «ибо всякое выражение души, которое падает в пропасть забвения, кажется для меня безвозвратным»1078.

После восстановительной недели в Саше в июне 1846 г. мании Бальзака приняли более мягкий вид болезни, которой вскоре предстоит исцелиться браком. В июне он начал повесть под названием «Паразит» (Le Parasite), которая впоследствии развилась в «Кузена Понса»; затем, в июле, он начал «Кузину Бетту». Предполагалось, что с помощью «Бедных родственников» он выплатит долг Этцелю и своей матери и покажет представителям «ублюдочного жанра»1079, то есть романа с продолжением, что популярная беллетристика не обязательно сенсационная ерунда. Иронические «захватывающие концовки», ехидные рассуждения на тему «счастливой семьи» и приятно возбуждающие названия глав («Красавицы на тропе распутства», «Художник, молодой и поляк – чего же еще желать?» и т. д.) позволили «Кузине Бетте» сблизить «роман с продолжением» и настоящую, серьезную литературу. «Кузина Бетта» стала его первым крупным успехом за несколько лет и первым романом после 1843 г., написанным всецело с нуля. Полный решимости победить врага, он с удивлением понял, что пишет «великий шедевр, выдающийся даже среди лучших моих творений»1080.

Возможно, удивляться тут нечему. Как только «вылетела пробка, которая перекрывала мозговой поток»1081, в его матримониальных планах начало вырисовываться третье имя: во время их пребывания в Солотурне Эвелина забеременела. Ребенок, не сомневался Бальзак, будет мальчиком, и его назовут Виктором Оноре. «Мы будем жить в полной безмятежности, воспитывая к нашей вящей славе и счастью Виктора Оноре, одно имя которого волнует мое сердце и заставляет писать страницу за страницей»1082. «Никогда прежде не было у меня столько мужества, ибо никогда не было у меня столько, чтобы защищать»1083. Прежде Бальзаку уже случалось становиться отцом, по меньшей мере однажды; но впервые его ребенок будет по праву носить его фамилию! Кроме того, его волнение усиливалось оттого, что беременность заставит Эвелину поспешить со свадьбой. Воодушевленный новостью, остаток 1846 г. он работал над «Бедными родственниками» и пытался заразить Эвелину своей уверенностью: «Не пугайся моих покупок. Я говорю о них, но между замыслом и тем, как деньги покидают мой кошелек, проходит много раздумий… Положись на мой громадный запас здравого смысла. Как только ты заживешь со мной одной жизнью, ты увидишь много доказательств того, что больше не спутаешь с фантазиями, которые в речи сходят за действительность»1084. Можно подумать: почему он не говорил этого уже давно? Есть несколько таких признательных фраз, которые намекают на пересмотр его прежних взглядов и подготовку не к такому активному образу жизни: «Я больше не собираюсь обманывать себя мыслью, будто могу совершить невозможное»1085. Само это желание было самообманом.

Несмотря на заверения, будто он может «загипнотизировать» ее для безопасного путешествия из Лейпцига в Париж («из-за моих трудов и моего целомудрия мой магнетизм сейчас находится на вершине»1086), Эвелина осталась в Германии. Бальзак навестил ее один раз в сентябре и вернулся через Мец1087, где, как он надеялся, знакомый найдет ему неграмотного мэра, который поженит их без обычных формальностей1088. И все же Эвелина колебалась. Хотя впереди снова замаячили разочарование и депрессия, Бальзаку пришлось довольствоваться свадьбой Ежи и Анны, которую отпраздновали в Висбадене в октябре 1846 г.: «Одна из богатейших наследниц Российской империи, графиня Анна Ганская, – сообщал «Мессажер», – вышла за представителя старого и прославленного рода Вандалинов, графа Ежи Мнишека. Одним из свидетелей стал г-н де Бальзак»1089. Бальзак, кроме того, составил объявление, которое одна из двух старших сестер Эвелины, Алина, нашла образчиком дурного вкуса1090. Вспомнив ее визит в Пасси, Бальзак назвал Алину «провинциальной» и «вычурной», заметив, что она о нем такого же мнения. Алина считала Бальзака хвастуном; она якобы слышала, как он объявлял всем своим врагам, что скоро породнится с «важной птицей»: граф Мнишек был «правнуком последнего польского короля, прямым потомком отца знаменитой и несчастной Марины Мнишек, чью биографию написала герцогиня д’Абрантес». Оноре де Бальзак войдет в королевскую семью! Герцогиня де Кастри, «которая не желает мне ничего, кроме шишек и нарывов»1091, придет в ярость.