Какая-то черта, конечно, возникла, но мы делали вид, что ее нет.

Перед началом или в антракте он обязательно бывал в нашей, то есть в своей, гримерке, а иногда заглядывал так, мимоездом, входил, слегка поддатый, и, опустившись на свой стул, затевал обычный треп.

Был случай, когда со словами «Простите, ребята» Паша сходил по малой нужде в рукомойник и долго сливал воду, ожидая чьего-нибудь комментария. Это было похоже на хитрость и даже проверочку: возразите, как будто я отрезанный ломоть, или стерпите как родного хулигана?..

Потом бросил объясняющую шутку:

— Только покойник не ссыт в рукомойник, — и глубоко со всхлипами вздохнул. — Болит, сука, трах-тибидох-тибидох твою мать!..

Конечно, театр святыня, но он же и быт.

Однажды хорошо знакомый артист, работавший тогда в Александринке, пьяный в куски, обмочил императорскую банкетку. Ну, в императорском театре вся мебель императорская. Доложили худруку Леониду Сергеевичу Вивьену, что прикажете делать? Тот вздохнул: «Обоссался? Ну, что ж, это еще ничего, бывало и… похуже». Очевидно, хорошо знал историю…

А в Туманном Альбионе участник одних славных гастролей, прижатый долгой пешеходной нуждой, стал мочиться в знаменитом Гайд-парке. В блаженную минуту освобождения он даже составлял в уме спич в свое оправдание и надеялся его произнести на освященной традициями зеленой площади Свободы. Но до этого не дошло, потому что его взял за шиворот зоркий английский бобби. Тут и нашлась наконец достойная работа для специальных посольских служб и приданных театру стражей государственной бдительности — вынимать артиста G из цепких рук британской разведки, чтобы не выдал под пытками стратегических секретов родного закулисья…

Сюжет Пановой был такой: в закрытом по погодным условиям аэропорту встречаются бывшие любовники; у них давно другая, отдельная жизнь, свои семьи, но вот случайная встреча, и прошлое оживает. Ставил спектакль Гога, героев играли Шарко и Лавров, а их сценическое поведение складывалось из долгих неподвижностей в креслах, больших пауз с подтекстами и сидячих диалогов. Что делать, если самолеты не летят? Сиди и жди погоды…

Когда спектакль закончился, Паша зашел поздравлять участников и как бы между прочим бросил Кириллу:

— Сидишь?.. Это хорошо… Я тоже мог бы сидеть. — Мол, пьеса Пановой — тот самый повод, когда могли бы вспомнить Луспекаева, вспомнить и позвать на сидячую роль, уж с ней-то он бы справился!..

Отметим, что эпизод рассказывают теперь и по-другому. Будто реплика Паши прозвучала не за кулисами, а в буфете и под коньяк, и выговаривал он ее чуть ли не в слезах, и ни к кому, кроме безликой судьбы, не адресовался. Автору кажется, что так — хуже, но факт подвержен воздействию времени не меньше легенды, так что, господа, выбирайте версию по вкусу…

Как он играл? Никто толком не расскажет, хотя любой, видевший Пашу на сцене, охотно попытается. Да, Р. выходил на сцену в одних спектаклях с Луспекаевым: «Варвары», «Четвертый». Самый непосредственный контакт был в «Поднятой целине»: Макар Нагульнов — Паша стреляет из нагана, а одноглазый Лятьевский — Р. ловит пулю спиной и падает за тын как подрезанный. После премьеры «Мещан» Луспекаев подарил Р. свою фотографию: улыбается во весь рот, судя по всему, крепко дунувши, а на обороте приятная надпись: «Володя, ты хороший парень и хороший артист. Будь счастлив!».

Двое в театре и вправду были близки к гениальности — Смоктуновский и Луспекаев. В чем беспечный автор видит актерский гений? В беспредельном доверии к самому себе, своей природе, которая сама одолевает трудности, в легкости, свободе, наконец, в радости…

А может быть, великий артист и вправду редчайший зверь, несгибаемый хищник, вечная опасность для укротителя?.. И он уходит, в конце концов уходит из общей клетки, чтобы умереть на свободе…

Возврата Смоктуновского, думаю, просто побоялись, своей ненормативностью опять спутал бы все карты, как же ценить заслуги и дарования остальных?

А с Пашей вышло еще дурней…

Это был заколдованный круг: схватка с болью, работа в пределах сил и — загул, как скорая помощь, стакан и женщина, женщина и стакан…

А женщины любили его и сострадали этой боли; как было не любить и как не жалеть, хотя он и сам был преисполнен мужского сострадания.

Одна артистка в растерянности сказала при нем, что ж, мол, делать, врач обнаружил фиброму в заветном месте.

— Рыбонька моя! — откликнулся Паша — А я на что?! Я ж ее изничтожу, сотру в порошок!..

С другой, бешеной, как и он, не надо было дела иметь, и он это чувствовал, избегал, как мог, но куда денешься: хитростью проникла в номер, осталась после всех, изнасиловала, загрызла, как с цепи сорвалась. И опять вышла мордобойная история по типу киевской, шухер на всю гастроль. Ладно. Замяли…

— Володька, записывай адрес!.. Бери коньяк, приезжай!.. Тут такие рыбоньки собрались!

По одному адресу встреча прошла мирно, а по другому, куда Паша вызвал артиста Татосова и драматурга Володина, вышел большой грех, потому что в горячке всенощного кутежа исчез луспекаевский перстень, тяжелый, массивный, который он купил на гонорар «Белого солнца». В магическую силу перстня Паша поверил неистово и так же неистово стал его искать, поставив на уши веселую квартиру и обнаженную хозяюшку…

Так и не нашел…

Тогда талисманом была назначена трость с могучим набалдашником, на которую он опирался, как на Божий посох…

— Потеряю — умру, — говорил он.

Не потерял, а украли светлой ночью на берегу Невы. Подошли прикурить, заговорили, ушли, а трости нет. Паша побелел…

Так он и погиб после загула, грохнувшись в рост в гостиничном туалете, накануне большой киношной роли, в неурочные дни столетнего юбилея товарища В.И. Ленина. Эпизод известный. И автор в числе других его касался. Но по прошествии времени все же становится ясней, какой это был позор, когда театр отказался хоронить со своей сцены Павла Луспекаева.

— Он у нас больше не работает!..

Хороший мотив, формально беспроигрышный, сдобренный коллективной заботой о достойном проведении всенародного праздника.

Единым строем предали брата.

И первым предал Р., сосед по гримерке, «хороший парень», сострадательный собутыльник. Водку в больницу носил, а выступить со своим мнением струсил. Конечно, он… Не только коллегиальные безымянные органы, не только дирекция, худсовет, партком, профком — и вся великая персоналия, вся до одного!..

Все-таки есть случаи, когда человеческая порядочность могла и должна была пересилить всеобщий страх. И это был тот самый случай. Перед бесспорностью смерти отступала иногда и партия, руководящая и направляющая сила ушедшей эпохи…

Лучше всего на общий счет выразился Юзик Мироненко, хотя и не по этому поводу, однако, повторю, чтобы не забылась, хорошую цитату:

— Все мы были хорошие бздуны!