— Это как же? — заволновались разгоряченные ожиданием боя казаки.

— А вот так же! Отходи на струги.

— Да ты чо! Мы счас на стены взойдем...

— И что от нас останется? Мы сюды зачем шли? Крепости брать? — загремел, как в былые времена, грозный Ермак. — Мы караван бухарский ищем!

— Куды он денется, караван этот!

— Да может, уже делся! Кучум-то пока еще не помер! И Карача жив. А там и Сеид-хан караваном не побрезгует! Мы, главно дело, почему взять-то эту немудрую крепостицу не можем — пороха нет! Порохом эти стены рвать надо! Казань-город так брали! А где он у нас, порох, — на два выстрела у каждого, а то и на один! Вот встретим караван — он нам как раз селитру везет! Наберем пороха — тогда и возьмем Кулары...

Казаки нехотя побрели к стругам.

— Смотри, Тимофеич! — сказал Гаврила Иванов. — Как бы нам отступления эта боком не вышла. Первый ведь раз за спиной невзятую крепость оставляем!

— А Пелым? — сказал Ермак. — Пелым тоже не взяли!

— Пелым на краю похода был. Мы против него лицом стояли и стоим, а Кулары за спиной оказываются!

— Надо бы взять! — вздохнул Мещеряк.

— Взять? А кем? Где у нас казаки? Тут их с тысячу надобно, да с боем огненным, да с припасом пороховым, да с харчами, тогда и осаждать, и штурмовать можно. А у нас припасу — нет, казаков — нет. Вон на мысу положили пять человек за здорово живешь! Пока подмоги из Москвы нет — воевать надо осторожно, людей в трату не давать.

— По уму-то, — сказал Мещеряк, — надо назад поворотить! И не искать караван этот. Его и нет, может, вовсе!

— А ежели есть?

— Да у нас ни пороха, ни пуль. У меня на струг два заряда осталось! — закричал Мещеряк.

— У меня и того меньше, — вздохнул Ильин.

— Так ведь в караване-то как раз припас и всякая снасть для огненного боя есть! Тамо и пополнимся! — азартно сказал Ермак. — А так, с чем возвращаться? А ну как и в этот год подмоги не будет? Чем обороняться станем?

— Да нам уж и сейчас нечем! — чуть не плача, взялся доказывать свое Иванов. — На мысу через чего людей пятерых потеряли? Боевой припас на струге весь вышел! И болты, и стрелы — на счет...

— Да что вы, братцы! Неужто без ясака, без припасу возвращаться? Ведь сейчас столько муки выдержали, против течения выгребаючи! Тута ведь каждый день нам на руку.

Но казаки хмурились, отводили глаза. Ермак хотел объяснить, что пока что не выполнена видимая цель.

В походе на Демьянку двенадцать родов остяцких к шерсти привели, в Пелымском походе от Аблыгерима обезопасились. И в иных походах был результат. А здесь — каравана покамест не встретили, татарского гнездовища не достигли. А оно где-то поблизости!

— Да с чем нам в это гнездовище приступати! — говорил Иванов. — Дался табе караван этот!

— Ладно! — сказал Ермак. — Будь по-вашему — гребем наверх еще три дня, и возвращаемся. И ежели каравана не встренем — снимаем казаков из Кашлыка и Печорским ходом идем на Русь. Иначе до морозов не успеть.

— Ну уж прямо и на Русь... — сказал Мещеряк. — Может, подмога пришла.

— Эй! Об этом и не мечтаем! — вздохнул Ильин.

На том и порешили. И опять медленно поползли

мимо берега. Леса да прогалины. Редко-редко две-три юрты или избушки на берегу.

Иртыш петлял меж берегов, прятался за мысами, и за каждым мысом могло ждать войско. Казаки были уверены, что смогут уйти от любого противника. Течение было быстрое, река — широкая, а сплавляться предстояло вниз по течению.

В конце третьего дня выплыли к устью Шип-реки. С переднего струга отсигналили: «Много юрт». И пошли назад.

— Чего там? — спросил Ермак, когда ертаульный струг поравнялся с его стругом.

— Юрт сто! Да что сто — двести!

— Да ты что? Вот это — влетели...

Струги отвели за мыс. И Ермак с пятью крепкими казаками пошел в подзор. Они залегли в кустах, поблизости от огромного кочевья, чтобы высмотреть — сколько чего и как этот юрт брать.

Но странным показалось атаману это поселение. Во многих юртах на ночь не гасили огня. Не было видно ребятишек. И странный запах гниющего мяса и еще какой-то тяжелый, смрадный, доносил из поселения ветер.

— Чего это вонища-то такая идет? — спросил лежащий рядом Сарын.

— Навроде я догадался, — сказал Ермак, вставая в полный рост, не таясь. Они вернулись на струги. И, как всегда, охватив стоянку-юрт полукругом, развернулись и пошли к берегу.

— Ермак! — крикнул с соседнего струга Ильин. — Ты чего, сдурел? Укройся! Что ты столбом стал?

Старый атаман не ответил.

Со стругов прыгали казаки, привычно повторяя маневр окружения ставки. Но весь маневр сломался, когда из юрт стали выползать те, кто здесь заживо гнил.

Безрукие, безногие, слепые, с гноящимися культями и криво сросшимися переломами, они молча собирались толпой посреди юрт. Ермак не смог смотреть в глаза, полные ужаса или безнадежной тоски. Казаки опустили арбалеты и бердыши. Кто-то заглянул в юрту — и отшатнулся от запаха гноя и застарелых ран.

Из одной юрты выполз татарин — совсем мальчишка. Слепой и обезножевший, видать, ему перебили в давке позвоночник... Он полз, опираясь на руки и поворачивая на шум лицо с незрячими глазами.

— Кто пришел? — спрашивал он. — Казаки пришли? Они пришли нас добить.

Ему никто не отвечал. Толпа изрубленных, изувеченных молодых ребят с овечьей покорностью топталась в центре казачьего редкого оцепления.

Слепой потянул носом воздух, почувствовал иной запах, не такой, как от татар, идущий от казаков, и притих. Полузакрыв глаза, он покачивался из стороны в сторону — наверно, читал молитву.

— Пускай убивают, — сказал он, вздохнув. — Так будет лучше. Не бойтесь, братья, аллах уже отворил нам райские ворота...

— Чего он говорит? — спросил Ермака Гаврила Ильин.

— Смерти просит, — ответил Мещеряк.

Казаки смотрели на эту мешанину увечий, в тряпье, некогда бывшем шелковыми халатами и пестрыми тегилеями... На изуродованную толпу молодых парней, бывших когда-то цветом сибирского войска. Какие-то старухи маялись около юрт, не смея подойти к мужчинам.

— Это матери, — понял Ермак. — Кому они теперь, кроме матерей, нужны?

И, повернувшись, пошел обратно к стругам.

— Вот те и воинство Кучумово, — хмыкнул кто-то из казаков.

И по-волчьи, поворотившись всем корпусом в сторону прозвучавшего смешка, Ермак рявкнул:

— Чему ты радуешься! Это грех наш! Непрощеный грех! А ты радуешься!

Разбирая весла на стругах, казаки, стараясь не смотреть на берег, где все еще стояла толпа калек, роняли замечания: