город явится ареной боя, на кой ляд тут детские дома, ясли. А? Ну вот дал обком команду их вывозить, а работа предприятий и учреждений продолжается без минуты перерыва! Вот и своих вывез – сам дома хозяин… – Он поглядел вокруг, потом в лицо Крымова и покачал головой: – Подумай, сколько лет не виделись.

Он оглядел комнату и проговорил:

– Жена у меня строгая насчет чистоты, пылинку, окурок заметит, а сейчас, после отъезда, – смотри! Нет, ты погляди! – И он показал рукой: – Разорение! Это ведь масштаб семьи, квартира! А ты подумай в масштабе города! А наша сталь – какие печи, есть такие мастера, в Академию наук можно избрать! Пушки! Немцев спроси, они скажут, как наша дивизионная артиллерия работает. Да, хотел я тебе сказать о Мостовском. Бедовый старик. Был я у него, уговаривал уехать. Слушать не хочет! Говорит: «Мне ехать незачем, я свою эвакуацию закончил, ни на вершок не сдвинусь. А в случае чего, говорит, я в подполье пригожусь, у меня такой опыт конспиративной работы перед революцией накоплен, что я вас всех поучить могу». И такая в нем силища, что не я его уговорил, а он меня… Связал его кое с кем и адреса кое-какие ему дал. Ты подумай, старик какой!

Крымов кивнул головой.

– И я теперь прожитое вспоминаю. И Мостовского вспоминаю. Он ведь в нашем городишке одно время жил, в ссылке. Ну и встречался с молодежью. Мальчишкой я был еще. Ушли мы с ним как-то за город, читал он мне вслух «Коммунистический манифест» – сидели на холмике, там беседка была, в летнее время в эту беседку влюбленные ходили. А тут осень, дождик мелкий, ветром брызги заносит в беседку, листья летят, ну и он мне читает. И охватил меня такой трепет, такое волнение… Обратно мы шли, темно стало. Он меня за руку взял и сказал: «Запомните эти слова: «Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир». А сам хлюпает рваными калошами по воде. И у меня слезы хлынули.

Пряхин встал, подошел к стене и, показав на карту, сказал:

– И верно, завоевали. Посмотри, посмотри. Вот он – Сталинград. Заводы – видишь? Красавцы, силачи! Сталгрэс, он в ноябре празднует десятилетие. Центр города, рабочие поселки – новые дома, асфальтированные площади, улицы. Вот пригородная полоса озеленения – сады!

– По этим садам немцы утром вели артминогонь, – сказал Крымов.

– Ведь к этому не по маслу и не по рельсам шли! Стройку жилами вытаскивали. Работали привычные люди, колхозники-землекопы, и с ними рядом, рука об руку, – комсомольцы-школяры, пареньки, девочки. А тут же рядом работают раскулаченные. А мороз для всех один. А ветер при сорокаградусном морозе сшибает с ног. Зайздешь ночью в барак – духота, дым, у печей портянки сушатся. Сидит какой-нибудь, кашляет, ноги с нар свесил, и глаза в полутьме блестят. Трудно людям было. Как трудно! Вот я тебе говорю: трудно. Это большое слово. Кажется, чего уж приятней сады фруктовые сажать? Пригласили мы старичка ученого. Зажегся он страшно. Шутка ли, на песке, на глине, вокруг города пыли и песчаных бурь – нежнейшие сады. Стали мы с ним проекты строить. Ну вот, приступили к работе. Съездил он на место работ – раз, и два, и три, и, вижу, скис, трудностей действительно много. В суровых условиях труд шел. Уехал! А в прошлом году весной пригласили этого профессора, посадили его в машину и повезли. А сады цветут, из города тысячи людей ходили туда. Старик посмотрел и шапку снял, так без шапки и ходил. А ведь были овраги, пыль, бараки, проволока ржавая. Так. Очень хорошо. Старичок удивился. Да что старичок – мир удивился! За это время Тракторный увеличил свою мощь до пятидесяти тысяч машин, три новых завода вошли в строй, осушили несколько тысяч гектаров болот. Ахтубинская пойма перегнала Нильскую дельту по плодородию. А как работали – ты знаешь? Это через много лет во всем масштабе увидят и измерят – что большевики сделали, какой сдвиг совершили! И я вот думаю: что фашисты топчут, что жгут? Нашу кровь, наш пот соленый, громадный наш труд, подвиг рабочего и крестьянина, который на все пошел, чтобы попрать нищету. И на все это Гитлер замахнулся. Такой войны не было на свете!

Крымов долго молчал, глядя на Пряхина, потом сказал:

– Знаешь, я сейчас подумал – до чего ты изменился! Помню тебя молодым парнем в шинельке, а теперь государственный человек. Вот ты сейчас рассказывал: строил, строил. И все шел в гору. А мне как рассказать? Был я работник международного рабочего движения, и всюду друзья, рабочие-коммунисты. А сегодня фашистские банды немцев, румын, итальянцев подходят к Волге, к той Волге, где был я комиссаром двадцать два года назад. Вот ты говоришь – понастроил заводов, сады сажал, вот у тебя семья, дети. А почему меня жена бросила? Почему? Не знаешь? Нет, брат, я что-то не то говорю… А ты изменился! Удивительно!

Пряхин сказал:

– Люди растут, меняются, чему же удивляться? А знаешь, тебя я сразу узнал, вот вижу тебя таким же, каким знал. Вот такой ты был двадцать пять лет назад, когда на фронт ездил царскую армию взрывать.

– Ну что ж! Такой был, таким и остался. Времена меняются, а я нет. Не умею я меняться. Меня ругали за это. Ты скажи, это хорошо или плохо? Как это мне, приплюсовать нужно или, наоборот, вычесть?

– Все ты на философию сводишь. И в этом ты не изменился.

– Ты не шути. Времена меняются, но человек ведь не патефон – то одну пластинку играет, то другую. Не получится у меня.

– Большевик должен делать то, что нужно партии, а значит – народу. Раз он по-партийному понял время, следовательно, линия его правильная.

– Я из окружения шел – двести человек с собой вывел. А почему, как я их вел? Верили! В душе чувствовал – революционная вера, а голова седая. Шли за мной! Ничего мы не знали в немецком тылу, а немцы в деревнях говорили: «Ленинград пал, Москва сдана, армии нет, фронта нет – все кончено». А я двести человек вел на восток, опухших, оборванных, дизентерийных, но шли с гранатами, пулеметами, ни одного безоружного не было. За человеком, у которого патефон внутри заведен, в страшный час не пойдут. Да он и не повел бы. Ты не всякого пошлешь к немцу в тыл? Верно ведь?

– Это правильно.

Крымов встал