Как далеки те времена, когда от Х. веяло лихорадочным риском, хотя, в отличие от Хемлок, X. ненавидит приключения и решается на них неохотно, с поразительным мужеством. Теперь же их помыслами владеет страх. Хемлок боится быть связанной по рукам и ногам. X. ужасается при мысли об опасностях, которым случайно подвергнется Хемлок. Неожиданно встреченный в индийских джунглях тигр брызжет слюной и рычит в каких-нибудь трех метрах. Она чудом спасается от эбеновых разбойников на развалинах голландского форта Уджунг-Панданг. При купании в Скранге ее чуть не уносит течением. Безумные мотоциклетные гонки на безымянных дорогах суматранских возвышенностей. Авантюризму Хемлок в крови, она пропитана им до мозга костей. С этим ничего не поделаешь. X. в растерянности: если когда-нибудь она исчезнет навсегда, как отреагируют люди, ухаживающие в ее отсутствие?.. Разумеется, она составила завещание, но суть не в этом: знать, что она не вернется - все равно что заранее осиротеть или слепым заблудиться в лесной чаще. X. дрожит и пускает слюну. А что делать Хемлок, если она однажды окажется в таком же состоянии, как я?

— Снова отправляться в путь - в высшей степени безответственно, это чистой воды эгоизм, это просто неслыханно, - резким, решительным фальцетом говорит один из волнующихся за X. Вздохи. Чьи-то физиономии на углу. Многозначительные взгляды. Нравоучения. Разумеется, за спиной у Хемлок. Но, будучи наиболее заинтересованным лицом, X. никогда не читает нравоучений. Точь-в-точь как Хемлок, X. терпеть не может проповедников, миссионеров, святош, благонамеренных консерваторов и любит повторять, что без изрядной доли цинизма жизнь была бы невыносимой.

Однако нельзя отрицать, что X. роковым образом приближается к затянувшейся развязке. Они вспоминают начало болезни, сравнивают этапы ее развития. Поначалу - странные симптомы, ненормальные жесты, вывернутая наизнанку одежда, мучительные гримасы, провалы в памяти. Они думали, что это возрастное. Но все оказалось не так просто, и Хемлок помнит первые жуткие часы, когда болезнь проявилась открыто. Хемлок снова видит, как X. подскакивает и обреченно выгибается на кровати, выбрасывает ноги к потолку, невнятно вскрикивает, бьет себя кулаком в грудь (да-да, точно так же, как Гэван Кэхир О'Бирнс) - в гулкую, полую, жалкую грудную клетку. Час за часом - необузданные, отчаянные движения, пока прописанные лекарства не приносят, наконец, покой - точнее, мрачное оцепенение, унылое блуждание во мгле. Но света вполне хватает, чтобы друг друга видеть, хватает сознания, чтобы еще изредка разговаривать, - словом, хватает сил для страданий. Хемлок вновь переживает собственное горе, тоску-да, именно душащую тоску, ощущение катастрофы, сопровождавшее приступ, который случился как назло в гостинице. Затем долгое и запутанное обследование, больничные коридоры, лица специалистов, томография, при которой Хемлок видела мозг X. на экране компьютера, а врач показывал пальцем пораженные участки, которые мало-помалу рассасывались и с неумолимым ходом времени должны были исчезнуть бесследно.

Лекарства - розовые пилюли, зеленые драже, двухцветные капсулы во всевозможных цветовых сочетаниях (были даже полосатые и со спиралями) - более или менее помогали X. в течение двух лет. Медикаментов все больше, дозы все сильнее, результаты все незначительнее. Что-то вроде беспрерывного крещендо. Каждодневная эскалация. Уныние прибывало, как вода в реке - медленный, но сильный поток уносил старые воспоминания и приносил новые страхи.

Так как Х. проявляет огромную силу воли и все вокруг пытаются помочь, Хемлок сдерживает данное маркизу слово и в самом деле разрабатывает систему, которую, правда, приходится без конца совершенствовать и улучшать, но теперь болезнь развивается столь стремительно, что уже чувствуется неминуемое поражение: скоро все рухнет. Не люби Хемлок X., было бы гораздо легче. Возможно, было бы легче, если бы Х... Но — увы...

Кто не отверг вас, сопряженных вместе,

Порожний череп и застывший смех?[236]

* * *

— Мисс Кэтлин кашляет, - грустно сказала айя, — ее лихорадит.

Августа почувствовала раздражение. Если Кэтлин заболела, скажут, о ней плохо заботилась мать. Но зачем же тогда нанимать айю?

Она склонилась над кроваткой, где лежал апатичный ребенок с нездоровым блеском в глазах: по пепельно-бледной коже текли ручейки пота, оставляя улиточьи следы.

— Хамида, отправь Гур Бакша за доктором Монро.

— Доктора Монро нет на месте, мемсахиб, он поехал за город на охоту.

— Тогда за врачом из гарнизонного госпиталя.

Хоть Августа и заметила его тогда под террасой, но не запомнила, а уж он-то узнал ее в первую же секунду и, ненадолго задержав взгляд на лице, перевел его на ноги Августы, в то утро обутые в простеганные ботинки из белого шевро. Завязанные бантиком широкие шнурки не закрывали костлявую стопу полностью, и под ними виднелись несколько миллиметров запыленного язычка. Больше всего на свете Генри Кларк любил худые женские ножки в европейской обуви.

Августа показалась ему необычайно милой - ему приглянулись отливавшие синевой волосы, горящий взор и мягкий приятный голос. Он снова пришел на следующий день и потом еще через день. Без труда подыскивая предлог, Кларк приходил даже после того, как Кэтлин выздоровела.

— Кларк - превосходный врач, а хорошие врачи на вес золота, - говорил Эдвард Фулхэм. - Пусть он евразиец, зато отличный доктор... Говорят, они с женой живут, как кошка с собакой, но какое нам до этого дело?

Занимая промежуточное положение между средним классом и высшими слоями подчиненных, Фулхэмы могли позволить себе свободу, недоступную ни тем, ни другим. Конформизм Эдварда, проистекавший, главным образом, из страха перед новшествами и осложнениями, не способствовал развитию расистских предрассудков, поэтому он любезно согласился сыграть с Генри Кларком в шахматы и не отклонил приглашения в клуб унтер-офицеров и вспомогательного состава, где были представлены все оттенки кожи.

Клуб располагался в длинном красном здании с верандой на самом краю, и над нею была надстроена огромная внутренняя лестница. Большую гостиную украшали знамена, спортивные трофеи и ветви. Столы были заставлены цветочными композициями, разноцветными рисовыми скульптурными изображениями зверей, памятников и даже людей, которые сверкали крошечными свечами, а переполненные глянцевитыми лакомствами корзины из просвечивающего сахара поблескивали драгоценностями в неярком свете маленьких индийских ламп. Игра света превращала банальное клубное веселье в неземную феерию, потустороннее волшебство. Эти многокрасочные засахаренные фрукты, эти розовые и голубые торты - вычурные и потрясающие, словно гопурам[237], где хотелось отыскать все тридцать три миллиона триста тридцать три тысячи триста тридцать три божества вместе с их шакти, сплетающихся в запутанных объятьях, залитых желе и украшенных фруктовой массой; эти ослепительные сладости, перемигивавшиеся с изумрудной пряжкой Августы; наконец, эти сооружения, которые казались вовсе несъедобными, - вот она, истинная суть праздника, его причина и цель. Неслышно размыкая круг повседневности, они воплощали в себе невозможное и непредвиденное.