В боковых ложах, или, лучше, комнатах боковых флигелей, из окон которых рамы на время представлений были вынуты, виделись группы состоятельных или чиновных китайцев, которые, кажется, были заняты больше едой и разговорами, чем представлением на сцене. В одной из лож я видела богатую монголку с ребенком на руках и в глубине ложи китайца, должно быть, из чиновных. Здесь такой обычай: китайцы не имеют права по закону привозить с собой из застенного Китая своих жен, обзаводятся временными женами или содержанками из монголок, и приживают с ними детей. Оставляя край и возвращаясь на родину, китаец покидает свою жену и своих детей, по большей части, навсегда. Говорят, впрочем, что китайцы всегда стараются обеспечить свою жену и детей, выделив ей из нажитого достатка порядочную долю. В Хобдо в наше время было много таких оставленных жен, которые, овдовев таким образом, все-таки, имели настолько достатка, что жили в китайских фанзах и держали прислугу, – словом, жили, не нуждаясь.

На этот раз на сцене играли какую-то героическую пьесу. Среди сцены на кресле сидел актер в желтом шелковом халате, порядочно-таки пообтрепанном; на голове, вместо короны, была надета повязка из лакированных дощечек с рисунками, распущенных веером, как карты в руке игрока. Другое действующее лицо, также изображавшее старика, было одето в бедное черное платье; старик, по-видимому, изображал уличного разносчика, – он носил на плече коромысло с подвешенным на обоих концах старым платьем. Очевидно, это был комический актер; лицо его было измазано белой краской; публика хохотала почти при каждом его слове. Затем на сцене появилась девица, одетая и причесанная очень кокетливо; в волосах ее торчал малиновый султанчик и дрожал при каждом движении. Смотря на белое румяное лицо, а главное – на грациозные, женственные позы, мы едва могли узнать в этой милой особе одного из китайских солдат, которого не дальше, как утром, мы видели в его дабовой шубе, приходившим в русскую лавку что-то покупать.

Впрочем, когда он повернулся к публике задом, предательская шуба показалась из-под девичьей курмы. На сцене появились, очевидно, отец и мать девицы, а также младшие брат и сестра. Костюмы, по возможности, сообразовались с ролями, только мать оказалась с большими черными усами. Часто разговоры действующих лиц прерывались длинными ариями и дуэтами; для нас, не понимающих ни слова, эти арии казались бесконечно длинными. Бытовые сцены сменялись чем-то вроде балета, где все участвующие были в масках и фантастических костюмах. Гримировка китайцев до крайности груба, но в то же время не лишена характерности; очевидно, что она выработана продолжительным изучением эффектов красок и линий.

Несколько мазков кисти по лицу черной или белой краской, искусно расположенных, значительно усиливают типичность лица. То красная краска карикатурно увеличит рот, то белая вертикальная черта поперек глаза сделает его миганье более заметным, и этим достигается какой-нибудь особый эффект. Декораций в хобдинском театре вовсе нет. Только однажды, когда нужно было одному действующему лицу сказать какую-то речь с городской стены, на сцену в нужную минуту внесли занавес и растянули его ребром к публике; на занавесе оказалась нарисованная городская стена, позади занавеса поставили стол, а на него табурет; актер залез на табурет, и таким образом одна половина зрителей имела удовольствие видеть человека, стоящего на городской стене, другая же часть зрителей видела просто стоявшего на табурете актера.

Музыканты в китайском театре помещаются на той же сцене, где играют актеры, только они сидят сбоку.

Музыка и театр невысоко стоят у китайцев, если судить по тем образчикам, какие были перед нами. Впрочем, нам нельзя сравнить их театр с нашим – у них это чисто народное удовольствие; между актерами мы узнавали знакомых купцов, солдат и чиновников. Музыка не нравилась нам; едва-едва прорвется мотив, сколько-нибудь приятный на наш вкус. Преобладающий инструмент – скрипки, но самого грубого устройства; есть трубы, флейты, тарелки, барабаны и просто палочки и дощечки, в которые ударяют в такт. Китайская скрипка имеет такой жалкий голосок, едва погромче осиного, так что другой большой шмель заглушит ее. И рядом с этими-то пискунами усердствует другая половина оркестра, которая по своей немузыкальности может быть поставлена рядом только с теми трещотками, с какими в наших уездных городах ходят ночные сторожа. Точно так же не нравилось нам и китайское пение.

В нем много реальных звуков – плач матери навзрыд над убитым ее ребенком, крики отчаяния или боли и т. п., но полнейшее отсутствие мелодии, из которой одной состоят песни иных диких кочевых племен. Говорят, что театральное пение в Китае есть пение ученое и считается высшим родом музыки, но что, кроме того, есть народные мотивы, распеваемые в деревенских захолустьях и приятные для европейского уха, но не уважаемые китайскими просвещенными классами. Нам этих деревенских песен, к сожалению, нигде не удалось слышать; в Хобдо все солдаты не напевали других мотивов, кроме «ши», т. е. кроме сценических.

На другой день статуя Чон-гуэ была перенесена в юго-западную кумирню; это совершилось с большой торжественностью для такого маленького городка, как Хобдо. Утром, на рассвете, мы были разбужены ударами больших медных тарелок, возвещавших городским жителям о начале торжественного дня. Но до десяти часов утра особенного ничего не происходило. В десять часов от восточной кумирни показалась процессия. Впереди бежали мальчуганы, одетые в шутовские, длинные не по возрасту кафтаны. Мальчуганы несли знамена, на которых были нарисованы драконы. Эта веселая компания, забежавши с знаменами вперед, садилась среди улицы на корточки и поджидала остальную процессию. За знаменами шли китайцы и монголы с большими деревянными колодками на шеях, какие надеваются за преступления; по объяснению наших знакомых, это был добровольный подвиг умерщвления плоти.

Далее следовали два китайца, одетые в маскарадный костюм зеленого цвета, с ажурными металлическими шлемами на головах. Они вели двух коней под красивыми седлами, обитыми атласом. За лошадьми шли музыканты, уже виденные нами в театре. Далее, окруженные толпой народа, двигались большие красные носилки. Спереди они были открыты, и отсюда было видно сидящего в них нарядного Чон-гуэ. С боку носилок, поддерживая их одной рукой, шел дряхлый, кривой старик в чиновничьей шапке. Это был городской палач, как кажется, главный служитель кровавого бога Чон-гуэ. Обошедши по улицам Хобдо, процессия прошла в южную из кумирен; перед походом в часовню, бурхана с его креслами сняли с носилок и поместили в главную нишу. Какой-то человек с лицом, покрытым бронзовой краской, в необыкновенном костюме, и за ним палач что-то провозгласили народу, после чего началось поклонение. Прежде всего подошел чиновник в шапке с шариком и пером, – единственный представитель полицейской власти, встал на колени перед жертвенным столом, приложил обе руки, сложенные ладонями вместе, ко лбу и поклонился до земли. За ним проделал то же самое и остальной народ, входя в кумирню по одному.