восемнадцати; лицо ее под слоем тщательно продуманного грима было иссиня-бледным, темные глаза подведены, длинные каштановые волосы с рыжеватым отливом были рассыпаны по плечам. Штрихами карандаша она дорисовала ресницы над верхними и нижними веками, отчего ее собственные ресницы казались накладными и торчали неестественно, как на стереоскопическом снимке. На блузке у нее недоставало двух верхних пуговичек, будто они отскочили, не выдержав давления щенячьей плоти, а глаза, чуть навыкате, как у китайского мопса, были все равно прелестны. Выражение ее глаз человек моего поколения назвал бы сексапильным, хотя нередко причина этого могла быть более прозаическая — близорукость или даже запор. Улыбка ее — когда она поняла, что я не посторонний, ворвавшийся неожиданно в тетушкино купе, и улыбнулась — показалась мне удивительно робкой для девушки со столь броской внешностью: как будто кто-то нарочно так ярко ее вырядил и раскрасил, с тем чтобы выставить как приманку. Козленок, которого привязали к дереву, чтобы выманить из джунглей тигра.

Тетушка отвернулась от окна: лицо ее было перепачкано сажей и залито слезами.

— Дружочек мой дорогой, — пробормотала она. — Хоть поглядела на него в последний раз. В моем возрасте всего можно ждать.

— Я думал, эта глава закончена, — сказал я неодобрительно и добавил специально для девушки: — тетя Августа.

— Наверняка знать никому не дано, — ответила тетушка, а затем, указывая на девушку, сказала: — Это номер семьдесят первый.

— Семьдесят первый?

— Соседнее купе. Как вас зовут, детка?

— Тули, — сказала девушка.

Это могло быть и ласкательное имя, и прозвище, что точно — трудно сказать.

— Тули тоже едет в Стамбул, да, дорогая?

— En passant [77], — сказала девушка с американским акцентом.

— Она едет в Катманду, — пояснила тетушка.

— Это, если не ошибаюсь, в Непале.

— Кажется, так и есть, — ответила девушка. — Что-то в этом роде.

— Мы тут с ней говорили о том, что… Простите, дорогая, повторите, как ваше имя?

— Тули.

— Тули везет с собой сумку с провизией. Можешь представить себе, Генри, что в Восточном экспрессе нет вагона-ресторана? Увы, времена меняются. До турецкой границы ресторана не будет. В перспективе у нас два голодных дня.

— У меня полно молочного шоколада, — сказала девушка. — И немного ветчины.

— А что, если захочется пить?

— У меня есть десять бутылок кока-колы, но они уже успели нагреться.

— Когда я вспоминаю, как мы тут однажды пировали, в этом самом поезде, с мистером Висконти и генералом Абдулом… Икра, шампанское. Мы буквально жили в вагоне-ресторане. Просиживали там дни и ночи.

— Я вас очень прошу, берите, когда понадобится, у меня кока-колу. И шоколад. И ветчину, конечно, но ее, правда, не очень много, — сказала девушка.

— Проводник, по крайней мере, обещал нам утром кофе и croissants [78], — сказал я.

— Я постараюсь поспать подольше, — заявила тетушка. — А потом на станции в Милане мы сможем перекусить. С Марио, — добавила она.

— Кто такой Марио? — спросил я.

— Остановки будут в Лозанне и в Сен-Морисе, — сказала всезнающая девушка.

— Швейцарию, по-моему, можно вынести только зимой, когда она одета снегом, — сказала тетушка. — Почти как некоторых людей можно выносить только под одеялом. Ну а теперь я прилягу. Молодые люди, надеюсь, вы достаточно взрослые и за вами не надо присматривать.

Тули поглядела на меня с подозрением, будто у нее не было окончательной уверенности, что я вдруг не обернусь тигром.

— Я тоже сейчас на боковую, — сказала она. — Жутко люблю поспать.

Она взглянула на свои огромные часы с алым циферблатом, на котором было всего четыре цифры. Часы она носила на широченном ремешке.

— Оказывается, еще нет часу, — сказала она нерешительно. — Я, пожалуй, приму таблетку.

— Уснете и так, — заявила тетушка тоном, не допускающим возражений.

Глава 12

Я проснулся, когда поезд отходил от станции в Лозанне. Я увидел озеро между двумя многоэтажными жилыми домами, мелькнула красочная реклама шоколада, потом реклама часов. Разбудил меня проводник — он принес кофе и бриоши (хотя накануне я заказывал croissants).

— Вы не знаете, дама из семьдесят второго купе встала?

— Она просила не тревожить ее до Милана.

— Это правда, что у вас нет вагона-ресторана?

— Да, мсье.

— Но завтрак хотя бы вы дадите нам завтра утром?

— Нет, мсье. Я только до Милана. Будет другой проводник.

— Итальянец?

— Югослав, мсье.

— Говорит он по-английски или по-французски?

— Едва ли, мсье.

Я почувствовал себя безнадежно за границей.

Допив кофе, я вышел в коридор и стал смотреть на проплывающие мимо швейцарские городки: дворец Монтре — эдвардианское барокко, — в таком доме, наверное, жил король Руритании {165}, а позади из моря утреннего тумана, словно плохо проявленные негативы, вставали бледные горы: Эгль, Бекс, Висп… Мы останавливались на каждой станции, но почти никто не выходил.

Пассажиров-иностранцев, так же как и тетю Августу, Швейцария без снега не интересовала, но именно здесь у меня явилось искушение покинуть тетушку. С собой у меня было на пятьдесят фунтов туристских чеков, а Турция меня не привлекала.

За окном проносились луга, старинные замки на холмах, поросших виноградниками, девушки на велосипедах — все казалось ясным, упорядоченным, надежным, как моя жизнь до матушкиных похорон. Я подумал с тоской о своем саде: я соскучился по георгинам. На маленькой станции, где почтальон, сидя на велосипеде, раздавал почту, я увидел клумбу с лиловатыми и красными цветами. Я уверен, что сошел бы там с поезда, если бы девушка по имени Тули в этот момент не дотронулась до моей руки. И что плохого было в моей любви к мирной жизни, из которой я был насильно исторгнут тетей Августой?

— Выспались? — спросила Тули.

— Да, конечно. А вы?

— Так и не уснула.

Она смотрела на меня глазами китайского мопса, словно ждала куска с моей тарелки. Я предложил ей бриошь, но она отказалась.

— Нет-нет, что вы. Большое спасибо. Я только что сжевала плитку шоколада.

— Почему вы не могли уснуть?

— Да так, мелкие неприятности.

Вдруг я вспомнил, как в бытность мою кассиром такие вот робкие лица возникали за стеклом, отделяющим кассу, на котором висело объявление, обязывающее клиентов, во избежание инфекции, все переговоры вести через узкую щель, прорезанную слишком низко и потому неудобную… Я едва удержался и не спросил, нет ли у нее превышения кредита.

— Могу я вам чем-нибудь помочь?

— Нет, я просто хочу поговорить.

Мне ничего не оставалось, как пригласить ее в купе.

Пока я стоял в коридоре, постель убрали, превратив ложе в диван, на который мы и сели, чинно, друг подле друга. Я предложил ей сигареты, обыкновенный «Сениор сервис», но она разглядывала их со всех сторон, будто видела впервые.

— Английские? — спросила