Дарвин осознавал опасность всепрощения, вытекающего из понимания; он видел, что детерминизм, разрушая понятие вины, угрожает моральной ткани общества. Поэтому, возможно, и не торопился делиться своими наблюдениями: какими бы логичными и стройными они ни казались ему как вдумчивому ученому-материалисту, Дарвин прекрасно понимал, что большинство людей такими не являются. «Это представление не нанесет вреда, потому что никто, кроме вдумчивого мыслителя, не сможет всецело убедиться в его правоте; он же знает, что счастье его состоит в том, чтобы делать добро и стремиться к идеалу, поэтому его не совратит знание того, что дурные поступки от него не зависят»[687]. Иными словами, пока этим знанием обладают лишь несколько английских джентльменов, беспокоиться не о чем; главное, чтобы «вирус» не попал в массы.

Однако вирус попал и стремительно распространяется. Дарвин не мог предвидеть, что методология науки обоснует необходимость детерминизма. Он понимал: «Мысль, как бы эфемерна она ни была, является таким же продуктом организма, как, скажем, желчь, вырабатываемая печенью», но, вероятно, даже и предположить не мог, что мы начнем точно устанавливать связи между органом и мыслью[688].

Сегодня новости об этих связях регулярно попадают в передовицы газет: ученые обнаружили корреляцию между преступностью и низким уровнем серотонина; молекулярные биологи стараются найти гены, предрасполагающие к развитию психических заболеваний; обнаружено, что чувство любви вызывает гормон окситоцин; чтобы достичь просветленного спокойствия, достаточно принять экстази – теперь любой может стать Махатмой Ганди на пару часов. Читая новости генетики, молекулярной биологии, фармакологии, неврологии, эндокринологии, люди начинают понимать, что все мы – машины, управляемые силами, распознать которые может только наука. И наука эта, естественно, в первую очередь – биология (не эволюционная, а общая: гены, нейротрансмиттеры и прочие элементы, управляющие психикой, изучаются, как правило, без привлечения дарвинизма). Дарвинизм вступает в игру на следующем этапе: он позволяет выстроить полученные выводы в стройную концепцию. Например, понять, почему низкий уровень серотонина толкает людей на преступления – он вызывает у человека ощущение недостижимости материального успеха законными способами, а естественный отбор «заставляет» искать альтернативные пути. Преступники действительно в каком-то смысле «жертвы общества». Молодой бандит из городских трущоб стремится к высокому статусу и выбирает для этого путь наименьшего сопротивления – точно так же, как и вы. Им управляют те же неуловимые и мощные силы, что и вами. Конечно, когда он поддает пинка вашей собаке и выхватывает у вас сумочку, об этом как-то не думается. Однако потом, спокойно поразмыслив, вы поймете, что поступали бы так же, родись в его семье.

Лавина новостей о биологии поведения постепенно нарастает, хотя многие пока не спешат признавать себя просто машиной. Так что идея о свободе воли еще живет, хотя и порядком потускнела. Каждый раз, когда появляются новые факты, подтверждающие, что наше поведение определяется биохимией, находятся те, кто предлагает вывести его из волевой сферы. На этом настаивают, например, адвокаты. Самый известный случай – «защита твинки», когда адвокат убедил калифорнийское жюри присяжных в том, что нездоровое питание «ограничило способность» его клиента ясно мыслить и поэтому его нельзя считать полностью виновным в убийстве. Таких примеров масса. И в британских, и в американских судах женщины ссылались на предменструальный синдром, чтобы снять с себя ответственность за преступление. В связи с этим Мартин Дали и Марго Уилсон в своей книге «Убийство» не без горькой иронии интересовались, скоро ли появятся мужчины, оправдывающиеся «высоким уровнем тестостерона»?[689]

Психология начала подтачивать концепт виновности даже раньше, чем биология. «Посттравматическое стрессовое расстройство» – любимое заболевание адвокатов, которое, как они утверждают, охватывает все: от «синдрома забитой женщины» до «депрессивно-суицидального синдрома» – и которое якобы не только толкает людей на преступления, но и внушает им подсознательную цель – быть пойманными. Первоначально данное расстройство описывали в чисто психологических терминах с минимальными отсылками к биологии, теперь его все больше начинают связывать с биохимическими причинами – не в последнюю очередь потому, что жюри присяжных привыкло доверять материальным уликам. Уже сейчас эксперты могут оправдывать «синдром зависимости от страха» (подвид посттравматического стрессового расстройства) нехваткой эндорфинов, которые преступник получает, совершив преступление[690]. Точно такой же выброс эндорфинов происходит у азартных игроков, когда они играют на деньги, следовательно, игромания – болезнь.

Несомненно, все мы зависимы от эндорфинов и делаем разные вещи – от бега трусцой до секса, – чтобы получить их и ощутить удовольствие. Без сомнения, насильники чувствуют подъем во время и сразу после преступления. Без сомнения, это удовольствие имеет биохимическую основу. И без сомнения, рано или поздно эта основа будет обнаружена. Если адвокаты таки добьются своего и действия, запускаемые биохимией, будут выведены из волевой сферы, то концепт свободной воли быстро сдуется, что, в общем-то, правильно с точки зрения теории.

На растущее число свидетельств о том, что нами управляют биохимические процессы, можно реагировать двумя способами. Первый – несмотря на факты, упорно продолжать доказывать наличие свободной воли, аргументируя это тем, что если бы биохимия (уровень эндорфинов, сахара в крови и т. д.) блокировала свободу воли, то ее, этой свободы, не было бы ни у кого из нас! А все мы знаем, что она есть. Так? (Пауза.) Так ведь?

Подобные сеансы самовнушения часто встречаются в книгах и статьях, оплакивающих разрушение концепта виновности. И на референдуме, постановившем удалить из закона штата Калифорния «ограниченную дееспособность» как основание для освобождения от ответственности, подобная точка зрения также неясно присутствовала. Видимо, граждане почувствовали: если признать, что обычный уровень сахара способен превратить человека в робота, то придется также признать, что все мы роботы и никто не заслуживает наказания.

Второй способ реагировать на дегуманизирующие биохимические данные – поступить, как Дарвин: капитулировать, признать иллюзорность свободы воли. Никто и ни за что не заслуживает ни наказания, ни награды, ибо все мы – рабы биологии. Дарвин был убежден, что дурного человека следует воспринимать «как больного»: «Жалость была бы более уместна, чем ненависть и отвращение»[691].