Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На следующий день после смерти Фуко «Le Matin» также посвятила первую страницу печальной новости. «Le Monde» поместила на первой странице соответствующий заголовок и некролог Пьера Бурдьё, а также отдала две страницы сотрудникам газеты, которые рассказывали об исследованиях Фуко в области теории и политики. Поль Вейн написал о творчестве своего ушедшего друга. «Ничто не вызывает таких опасений, — рассуждал Пьер Бурдьё, — как сведение философии, тем более столь тонкой, сложной и противоречивой, к школярской формуле. И все же я скажу, что творчество Фуко — это подробное исследование трансгрессии, преодоления социальной границы, неразрывно связанное с вопросами познания и власти».
Бурдьё заканчивает статью следующими словами:
«Я хотел бы лучше передать эту мысль, упорно стремящуюся достичь умения властвовать над собой, иначе говоря, властвовать над историей, историей философских категорий, историей хотения и желаний. С ее заботой о строгости, отказом от оппортунизма как в познании, так и в практике, в техниках жизни, как и в политическом выборе, которые делают Фуко незаменимым»[549].
А Поль Вейн, в свою очередь, заявляет:
«Творчество Фуко представляется мне самым важным событием в философии нашего века»[550].
Через несколько дней фотография Фуко появилась на обложке журнала «Nouvel Observateur» — озабоченное лицо. Жан Даниэль посвящает редакционную статью «одержимости Фуко». В статье, исполненной сдержанного волнения, собраны воспоминания о первых встречах в Сиди-Бу-Саиде, о политических акциях, спорах и несогласиях, которые имели место впоследствии. Содержались слова прощания со столь быстро угасшим другом[551].
Журнал опубликовал и другие статьи о Фуко. Фернан Бродель говорит о «национальной трагедии»:
«Франция потеряла один из самых блестящих умов нашего времени, одного из самых щедрых интеллектуалов»[552].
И в этом же номере можно найти самый трогательный текст из всех, посвященных Фуко. Жорж Дюмезиль любил повторять: «Когда я умру, Мишель напишет некролог». Однако все случилось наоборот. Старый специалист по мифологии, раздавленный смертью Фуко, наскоро набрасывает несколько страниц, рассказывая, как он познакомился с молодым коллегой, как они сблизились, как сумели на протяжении многих лет сохранить дружбу, ничем ее не омрачив: никаких гроз, ни малейшего облачка.
Он говорит и о работах философа, за которыми следил с самого начала, со времен, когда Фуко просиживал дни напролет в библиотеке Упсалы. «Ум Фуко был безграничен — в буквальном смысле, почти неестественным образом. Он устроил свою обсерваторию, чтобы наблюдать за теми проявлениями человека, по отношению к которым неуместны традиционные членения на тело и дух, инстинкт и идею: безумием, сексуальностью, преступлением. Его взгляд, словно прожектор, высвечивал историю и современность. Он не боялся наткнуться на что-либо мало обнадеживающее и был способен принять все, кроме окостенения в ортодоксальности. Ум, искрящийся идеями, словно снабженный подвижными зеркалами, так что любое суждение тут же порождало противоположное, не разрушая, впрочем, и не вытесняя первоначального. И все это, как всегда бывает в таких случаях, на фоне поразительной доброжелательности и доброты». И Дюмезиль заключает:
«Наша дружба далась мне очень легко. Уйдя, Мишель Фуко частично обездолил меня: речь идет не о том, что украшает жизнь, а о самой ее сути»[553].
В феврале 1984 года Фуко прочел курс лекций «Мужество истины»: он исследовал диалоги Платона о смерти Сократа, желая показать, как практика «правдоречия» (parrhesia) и «забота о себе» могут открыть правду о себе самих. В своих комментариях он опирался на только что вышедшую работу Дюмезиля о «последних словах Сократа»[554].
Раннее утро. Солнце еще не взошло над Парижем. Но в маленьком дворе позади больницы Питье-Сальпетриер уже собралось несколько сотен человек, желавших проститься с Мишелем Фуко. Долгое ожидание. Глубокое молчание. Внезапно раздается надтреснутый, глухой, исполненный горя голос:
«Мотив, двигавший мной, очень прост. Надеюсь, для многих он послужит достаточным оправданием. Это любознательность — во всяком случае, тот единственный вид любознательности, который заслуживает того, чтобы его проявлять с некоторым упорством: речь идет о любознательности, позволяющей отделиться от себя, а не о той, которая присваивает себе полученное знание. Чего бы стоила пытливость, если бы она обеспечивала лишь присвоение знания, а не избавление от того, кто знает, — в той степени, в какой это возможно? Есть такие моменты в жизни, когда постановка вопроса о том, можно ли думать и воспринимать не так, как принято думать и видеть, необходима, чтобы продолжать смотреть и размышлять. […] Разве философия — я хочу сказать работа философа — не является критическим осмыслением себя? И разве она не состоит в том, чтобы не осенять легитимностью то, что уже известно, а попытаться узнать, как и в каких пределах можно думать по-другому».
Это слова Фуко: фрагмент из предисловия к «Использованию удовольствий». Его читает Жиль Делёз. Толпа слушает. Пестрая толпа, состоящая из тех, кто сталкивался с Фуко — на путях академической карьеры, политической борьбы, дружбы, любви… Кто являлся свидетелем какого-то одного из многих его лиц. В глубине двора, у стены — Жорж Дюмезиль и Жорж Кангийем, взволнованные и незаметные. Профессора Коллеж де Франс: Поль Вейн, Пьер Бурдьё, Пьер Булез… Все обращают внимание на Симону Синьоре и Ива Монтана, а также на министра юстиции Робера Бадинтера. Пришли также Ален Жобер, Жан Даниэль, Бернар Кушнер, Клод Мориак и многие другие, знаменитые и никому не известные, те, кто подписывал с Фуко петиции, и те, кто слушал его лекции по средам…
