Рассвет едва забрезжил, а все уже завершилось, и стрельцы с гвардейцами заканчивали вязать уцелевших. Таковых, как ни удивительно, оказалось изрядно — около полутора тысяч, то есть половина. Я-то думал, что их будет от силы человек пятьсот, а остальные — трупы, но ошибся. Стоило начаться сдаче в плен, как многие из «покойников» сноровисто повставали и двинулись к нам с высоко поднятыми руками. Раненых тоже хватало — около тысячи. То есть погибших насчитали не столь и много — человек пятьсот. Главный командир, Ян Сапега, выжил, хотя и схлопотал пулю в плечо.

У меня же… Очень хотелось бы написать, что не потеряно ни одного человека, но это было бы ложью. Потерял. И не одного — восьмерых гвардейцев. Все из числа пращников. Раненых было вдвое больше, чем убитых. Но в целом получалось, что свое обещание Христос, «появившийся» в моем недавнем сновидении, не просто выполнил, но и перевыполнил. Особенно с учетом того, что у стрельцов, не метавших гранаты, а потому и не подъезжавших близко к вражескому лагерю, а паливших с безопасного расстояния, погибших вообще не имелось. Раненые — да, с дюжину набралось, но и только.

Мы отслужили и молебен, и прочее, что полагалось по случаю победы. Не забыли и про вечерний пир. Но поутру, созвав всех командиров от сотников и выше, я предупредил их, что это всего-навсего тренировка. У Сапеги под рукой имелось от силы тысяча шляхтичей и две — казаков. Зато у Ходкевича вдвое больше этой самой шляхты, да вдобавок около полутысячи действительно хороших вояк из бывших телохранителей Дмитрия. Ну и про пушки тоже не след забывать. Если он успеет их развернуть в нашу сторону, получим мы по самое не балуй. То есть впереди нас ждет баталия куда серьезнее.

— А дух боевой? — напомнил Воейков. — Опосля вчерашнего народец за тобой, князь, хошь к черту на рога попрет.

— Верно! — поддержал его Жеребцов. — Я, признаться, когда меж костров ходил да россказни твоих людишек про князя Удачу слушал, не до конца им верил, а ныне иное. И впрямь зрю, что енто кому иному по уши, а тебе, удалому, все нипочем, и по колено не замочишься.

— А у Федора Константиныча завсегда так, — негромко пробасил Мичура. — Либо петля надвое, либо шея прочь…

Прочие сотники-гвардейцы одобрительно загомонили, дружно подтверждая истинность его слов.

— Веди, князь, — негромко, но увесисто, как припечатал, подвел итог Зомме.

Так я и не понял — получилось у меня настроить народ на серьезный лад или нет.

На подготовку у меня ушло пять суток, если не считать воскресенья, которое получилось пьяным и развеселым. Хватило бы и двух, но тут вернулись тайные спецназовцы, сумевшие все-таки разыскать Ратмана Дурова и тайными тропами провести стрелецкого голову в наш лагерь. Отказываться от почти полутысячи конных ратников (остальных по повелению Марии Владимировны и Шеина он отправил в Колывань) глупо, а им еще следовало добраться до Юрьева, потому пришлось сместить начало операции.

Но ничего страшного. Город держался, и время в запасе имелось. Единственное, чего я опасался, — вдруг кто-то сумел убежать из-под Оденпе и кустиками да лесочками, прячась в овражках да буераках, все-таки пробрался к Ходкевичу. Получалось, для надежности надо отправить к нему гонца с грамоткой от Сапеги, в которой пояснить, как на самом деле все происходило. И составить ее таким образом, чтобы и успокоить гетмана, и удержать его от решительного штурма осажденного Юрьева.

Мол, так и так, воевода Шереметев собрал во Пскове своих ратников и двинул их ночью на наш лагерь. Однако нападение удалось отбить, повязав почти всех. Мало того, осажденные, видя провал этой попытки, окончательно пали духом, и взять Оденпе удалось. Увы, сразу выехать тебе на помощь не могу, слишком богатые винные запасы тут обнаружились, часть из которых отсылаю твоему войску, но через три-четыре дня жди меня под Юрьевом. И приписка: очень прошу без меня штурм города не начинать.

Но это смысл, содержание. Написать же письмецо должен был своей рукой сам усвятский староста и королевский ротмистр Ян Сапега, иначе жульства не получится.

Поначалу тот и слышать о таком не желал, возмущенно замахав на меня руками. Пришлось пояснить, что он и его сотоварищи-шляхтичи не подпадают ни под одно правило, требующее гуманности по отношению к пленным. А не подпадают, поскольку напали по-разбойничьи, без объявления войны, следовательно, вообще не являются пленными. Скорее обычными татями, а с ними на Руси разговор короткий.

Сапега вновь возмутился, перебил, заявив, что они с гетманом объявили войну королевне по всем правилам, предварительно известив ее о том. Его сообщение немного сбило меня, но я поправился:

— А с каких пор в Речи Посполитой истинные рыцари стали воевать с женщинами? И кроме того, поведение твоих воинов я бы не назвал куртуазным, о чем наглядно свидетельствуют деревни, в которые ты отправил в зажитье своих лыцарей. Кое-где вовсе не осталось ни одного целого дома, да и жителей изрядно поубавилось. Потому, как ни крути, все одно — тати они.

А в заключение подробно растолковал, что делают у нас на Руси с татями после их поимки.

Тот и после моего расклада попытался протестовать. Дескать, я со своим войском тоже не вписываюсь в рыцарские правила ведения войны: подлое нападение ночью, никакого предупреждения…

Моего терпения хватило на два его загнутых пальца. Усмехнувшись, я перебил его и заметил, что, воюя с татями, никто и никогда никаких правил не соблюдал, потому я вел, веду и буду вести себя соответственно. Например, если он не станет писать требуемое, каждый часец ему будут приносить сюда в комнату по одной отрубленной шляхетской голове. На раздумья отпускаю один дробный часовец, чтоб принять окончательное решение. В случае отказа я даю команду и…

Он не поверил мне. Так и заявил, когда часовец, то есть десять минут прошли:

— Не посмеешь.

Экий балда. Я подмигнул Дубцу, и тот, кивнув, вышел. Сам же, не говоря ни слова, принялся неторопливо попивать винцо. Минуты через три на улице раздался истошный, душераздирающий крик, а еще через две поднявшийся к нам по скрипучей лесенке гвардеец молча вывалил из мешка на пол первую окровавленную голову. Сапега побледнел. Спустя минуту второй притащил следующую.

— Пан Куновский, — потрясенно прошептал ротмистр, очевидно знававший его при жизни, и возмущенно воззрился на меня. — Это ж варварство! После такого зверства ты, князь, никогда не сможешь называть себя рыцарем.

Нашел чем пугать.

— Плевать, — отрезал я. — Я себя и раньше в них не числил. — И, самодовольно ухмыляясь, похвастался: — Это еще что. Жаль, ты не видел, как я шляхтичам хребты об колено ломаю. Очень удобно, знаешь ли. Родня потом выкуп за него отдает, а воевать он все равно никогда не сможет. Так и валяется себе недвижимый в постели.

Глаза Сапеги округлились от ужаса. Вот и хорошо. Пусть считает, что я зверь, дикарь и всякое такое. Зато в следующий раз призадумается, прежде чем идти воевать с Русью. У меня ведь на многих магнатов Речи Посполитой, не говоря про людей, состоящих на высших должностях, или известных полководцев, имелось досье. Часть его собрали ребята из «Золотого колеса», а остальное выложил под диктовку моему секретарю Еловику Яхонтову понемногу выздоравливающий Ян Бучинский.