Тони Ридлер рассказывал об охоте, устроенной в прошедшую субботу. Жалко, что Кленка не было с ними. Кленк отпил лимонаду. Он прекрасно знает, – сказал он, – насколько его болезнь приходится барону и его друзьям кстати. Все же им не следует слишком крепко на это полагаться, не следует чересчур распоясываться. Похоже на то, что он на будущей неделе снова уже будет сидеть в своем рабочем кабинете в министерстве. В крайнем случае ведь можно и здесь, лежа в постели, дать нужные распоряжения. Он хотел сказать больше, что-нибудь более резкое, но ничего придумать не мог. Проклятая баба, эта Инсарова! Какая жестокая несправедливость: его – она довела до почечного припадка, а Ридлер, этот нахал, которого она так легко пустила к себе в постель, сидит вот здесь и издевается над ним.

Он не может понять, – снова заговорил Ридлер, – куда, собственно, Кленк гнет. Каждый ребенок должен видеть, что «истинные германцы» имеют ветер в своих парусах. Весь Мюнхен, вся страна устремляются к Кутцнеру. Да так и должно быть. Он не понимает тактики Кленка, его стремления трубить отбой.

Если Ридлеру эта тактика непонятна, – возразил Кленк, – то виной этому не тактика. Он повторяет Ридлеру еще раз, что его «спортивные объединения» будут рассматриваться как спортивные объединения только в том случае, если они не будут так агрессивно, по-военному выступать.

– Что это значит: «не будут агрессивно, по-военному выступать»? – с медлительной иронической вежливостью спросил барон Ридлер.

– Это значит, например, – вежливо ответил Кленк, – что они не будут устраивать парада в Кольбергофе. А что касается майора фон Гюнтера, так он просто должен исчезнуть.

– Я не знаю никакого майора фон Гюнтера, – произнес Тони Ридлер, с ненавистью глядя на Кленка.

– Через три дня он должен быть по ту сторону границы! – сказал Кленк повелительным тоном. – Скажите ему, что я разобрался в его деле. Скажите ему, что я считаю его проходимцем. Скажите ему, что, если бы это не было во имя почтенного дела, я бы не выпустил его за границу. Передайте ему это от моего имени и добавьте почтительный привет.

– Ну а если он через три дня не будет по ту сторону границы? – издеваясь, спросил Тони Ридлер. – Вы двинете тогда тяжелую артиллерию?

– Да, – сказал Кленк, приподымаясь на локте. – Я двину тяжелую артиллерию.

– Вы в самом деле больны, – произнес Тони Ридлер.

Оставшись один, министр ощутил острую ненависть к Инсаровой. Он не сомневался в том, что Тони Ридлер препроводит майора через границу. Но все же он должен был говорить совсем иначе, совсем иначе дать по носу этому нахалу. Во всем была виновата эта проклятая баба со своими крадущимися движениями и раскосыми глазами! Позднее, когда от слабости он лежал словно в вате и в теплых облаках, он снова ласково подумал о жене, этой высохшей старой козе, о своем имении и еще ласковее о своем сыне Симоне. И о том еще, что, собственно, лучше было бы ему уехать в свое имение Берхтольдсцелль, ходить на охоту, читать книги и оставить здесь, в Мюнхене, юстицию, Инсарову, предоставить им дохнуть и гнить в собственной грязи.

Тони Ридлер между тем поехал в ресторан Пфаундлера обедать. Он повторял себе: «Кленк должен убраться!» Он повторял это в Мюнхене, повторял в Кольбергофе. Он повторил это Кутцнеру, повторил в «Клубе господ». Он написал об этом тайному советнику Бихлеру в Париж.

И Гартль тоже говорил: «Кленк должен убраться!» И Флаухер тоже говорил это, и многие другие.

14. Иоганна Крайн одевается на вечер

В ночь перед тем днем, когда ей минуло двадцать шесть лет, Иоганна Крайн спала плохо. Она закрыла жалюзи у распахнутого окна: может быть, это луна мешала ей спать. Но дело было не в луне: она и теперь не могла уснуть. Она думала о людях, которых знала, и о том, что они делали, в то время как она в Париже играла в теннис и ездила к морю. Она думала о сухом, веселом, резком Тюверлене, обозрение которого сейчас репетировали. Славно было бы, если б он теперь был здесь и рассказывал ей об этих репетициях. Он часто и сильно злил ее, но во многом бывал прав. Она думала о своей пустой и глупой матери и испытывала при этом легкую неприязнь. Она думала о Мартине Крюгере, о котором мало что знала, так как его бесцветные письма больше скрывали, чем раскрывали его. Думала о порывистом адвокате, докторе Гейере, с острым впивающимся взором. Тут мысли ее попытались соскользнуть на другое, но она сдержала их, переключила. Заставила себя оторваться от образа ветрогона; ухватилась, так как в мозгу мелькнуло имя Каспара Прекля, за его образ. Стала разбираться в нем. Когда-то он рассказывал ей, каким образом стал марксистом. Не жалость к угнетенным или тому подобные сентиментальности привели его к этому учению – нет, другое. Раньше, до того как он стал марксистом, судьба бросала его по самым разнообразным местам, он работал, работал и все не мог нащупать почву, на которую мог бы твердо ступить. Не открывался ему ясный взгляд на мир. История, общественный строй, все окружающее, если пытаться объяснить их на основании прежних теорий, оставались лишенными смысла. С той минуты, как он для их объяснения применил принципы научного марксизма, они, словно сами собой, пришли в порядок. Выступили причины, следствия; колесики завертелись. Словно бы он раньше пытался править автомобилем при помощи вожжей и кнута и не мог сдвинуть его с места, а теперь понял его механику. Она вспомнила горячую страстность, с которой он рассказывал ей все это, вспомнила его угловатую неловкость – и помимо воли улыбнулась. Она включила свет – все равно ведь пока ей было не уснуть, – достала книгу. В эти последние недели дурного настроения она много читала. Но романы того времени не удовлетворяли ее. В их основу были положены мировоззрение и все условности буржуазного общества, и бог весть сколько слов тратилось, пока некто не достигал удачи или неудачи в своих делах или пока такой-то не добивался возможности спать с такой-то. Сейчас она выписала себе книги социалистического характера. Г-н Гессрейтер, узнав об этом, только снисходительно улыбнулся. Ей говорили, что стоит лишь ей понять учение о прибавочной стоимости, о накоплении капитала и основы материалистического понимания истории, как она постигнет подлинные законы, управляющие человеческой жизнью. Судьбой рурских рабочих и далай-ламы, бретонских рыбаков, последнего германского императора и кантонских кули руководят одни и те же вполне отчетливые законы экономической