Но та же самая особенность внутри империи толкала людей на религиозные споры, переходившие в политические раздоры. Почему было необходимо, чтобы диспут об отношении Бога Отца к Богу Сыну, трактовавшегося то как единосущее, то как подобосущее, влек за собою кровавые экзекуции, которые не давали реальной выгоды ни православным, ни арианам? Наоборот, выгодами экономическими и политическими византийцы IV–VI вв. жертвовали ради принципов, бо́льшая часть которых оказалась нежизнеспособной и исчезла.

Но ведь какая-то их часть, и, по-видимому, самая ценная, сохранилась. Это были те принципы, которых не знала Античность, не усвоил христианский Запад и переделал на свой лад мусульманский Восток. Византия включила в систему государственных отношений элементы духовные, в частности категорию совести, без которой строить внутренние взаимоотношения очень трудно, и нашла способ совмещения их с нуждами государства. Последнее от этого не проиграло.

Византия не знала «язвы», разъедавшей Западную Европу – борьбы светской власти с духовной. Начиная с Константина Равноапостольного, император при вступлении на престол получал чин диакона, благодаря чему мог участвовать в церковных соборах и диктовать им решения, которые считались обязательными, ибо «император является для церкви высшим господином и хранителем веры» [94, с. 11]. Это ставило патриарха на второе место, но и давало ему такие возможности, которых не имел римский папа. Ведь император был не только венценосным самодержцем, но и человеком, грешным и слабым. Патриарх как духовник мог наложить на него церковное покаяние, запретить вход в церковь, отказать в венчании или разводе. Правда, император командовал армией, но та без благословения патриарха не шла в бой. И если у императора была бюрократическая администрация, то патриарху подчинялось войско монахов и богословов. Силы духовная и светская уравновешивали друг друга, вследствие чего новая этническая целостность была крепка. Но культура?..

Оба направления античной мысли: натурфилософия, породившая эллинистическую географию, и этика сократиков, стоиков и эпикурейцев – перестали быть актуальными для тех людей, которые поверили в воскресение из мертвых. Загробное существование считалось столь же непреложным, как и реальное, а следовательно, возникла забота о спасении своей души после смерти. Это представлялось более важным, чем сохранение теперешней краткой жизни, потому что потусторонняя жизнь представлялась вечной, и в том, чтобы обеспечить себе в ней благополучие, был практический смысл. Вечное спасение от печалей мира лучше всего обеспечивала мученическая смерть. Поэтому уже после Миланского эдикта некоторые африканские донатисты, называемые «циркумцеллионами» (т. е. «вокруг бродящими»), составляли шайки фанатиков, которые, застигнув одинокого путника, требовали, чтобы он их убил во славу Христа. Человек умолял избавить его от такой обязанности, потому что ему и курицу-то зарезать страшно, но они давали ему выбор: убить их или быть убитым самому. Ведь им можно было совершать любые поступки, ибо мученическая смерть искупала все грехи. И бедняге приходилось принять от них дубину и бить их по очереди по головам. А они умирали в чаянии вечного блаженства.

Это движение уничтожил путем гонений Блаженный Августин, епископ города Гиппона в Северной Африке.

В Сирии и Египте фанатизм принял менее острые формы – монашество. Люди подвергали себя истязаниям, лишениям, посту, безбрачию ради вечного блаженства. Те из них, кто сидел в пустыне – отшельники, – никому хлопот не причиняли, но бродячие монахи, которых было много, составляли постоянную заботу правителей провинции и даже императоров, потому что они ничего и никого не боялись, ни от кого не зависели, а действовали крайне активно по наитию, не всегда без вреда для ближних. Вот крайняя степень пассионарности, которая не поддавалась ни собственному рассудку, ни силе обстоятельств. Поэтому монахи быстро погибали, но ведь они этого и хотели.

К счастью для юной Византии, фанатики были все-таки в меньшинстве. Ведущую роль в церкви и государстве занимали люди пассионарные, но разума не терявшие. Для них тоже была важна доктрина спасения, но они хотели ее понять. Пока церковь была гонима, а христиане жили под угрозой смерти, они держались друг за друга. Когда же им разрешили свободно исповедовать свою веру, выяснилось, что основные принципы ее воспринимаются и понимаются различно. А огонь пассионарности, сжигавший сердца людей того времени, вызвал вместо дружеских споров и бесед пожары, гасимые проливаемой кровью.

С точки зрения предложенной концепции при развитии и нарастании пассионарности через 300 лет после толчка и по окончании инкубационного периода должны возникать консорции, облекающиеся в общественные формы. В Византии этими формами были секты, оформлявшиеся как исповедания тех или иных тезисов христианства. В каждом исповедании (секте) было ядро из искренних адептов, оболочка из разделяющих мнение и сочувствующих ему и среда из людей безразличных, но использующих коллизии на личную потребу. К числу последних относились почти все императоры, за исключением Юлиана Отступника, искреннего митраиста. Однако Юлиан был тонкий политик. Он не прибегал ни к каким религиозным гонениям, давая полную возможность представителям разных течений религиозной мысли бороться друг против друга, но не против его власти.

Самую жуткую роль в этой ситуации играло население городов. До Константина они жаждали крови христиан и писали на них столько доносов, что Траян запретил принимать доносы к рассмотрению; по его эдикту христианина следовало казнить лишь тогда, когда он сам заявлял на себя. После победы христианства эти подонки стали писать доносы на язычников, гностиков и еретиков, устраивать погромы философов и мятежи против властей. Но собственного исповедания веры они не имели, да и не хотели иметь.

Нетрудно заметить, что для нужд государства ни пассионарное монашество, ни субпассионарные массы не могли быть использованы. А поскольку положение на границах было крайне острым, нужда в солдатах и чиновниках была велика. Приходилось брать на эти должности иноземцев, больше всего готов, так как они были несколько деликатнее вандалов, гепидов и герулов.

Готские юноши охотно поступали на службу в Константинополь, делали карьеру вплоть до генерала и часто совершали государственные перевороты, потому что готского полководца поддерживали соплеменники, которые верили ему, а он им. Это были естественные консорции в урбанистическом ландшафте столицы. Они принимали христианство в обязательном порядке и примыкали к какому-либо исповеданию, без сомнения не разбираясь в теологических тонкостях, но твердо зная, что их противники не правы и в высшем смысле, а почему – то знают богословы.

Противовесом германцам были дикие исавры, потомки киликийских пиратов. Разгромленные Августом, они во время смут III в. освободились от всякого влияния римских властей и возобновили грабежи на суше и на море. Их дикая храбрость обеспечивала карьеру в Византии, где один из их атаманов – Зинон – стал императором (474–491), а другой – полководец Лев Исавр – основал в 717 г. собственную династию. Будучи соперниками готов, исавры держались другого вероисповедания, опять-таки вне зависимости от его содержания.