— Глупости.

Хартманн перевел дыхание. Словно мудрец перед лицом дремучего невежества.

— Посмотрим на это с другой стороны. Тебя бы поразила та мощь, которой мы добиваемся благодаря нашей методике. Боль, страх пробуждают голос в голосе. Волну, которая исходит из самой глубины тела, высвобождая весь голосовой аппарат и достигая невероятных вершин.

Волокин вспомнил пытки, перенесенные им в Колонии. Электрические разряды. Удары. Ожоги. И крики. Крики, оглашавшие подземные переходы. Записанные на пленку. Изученные. Подвергнутые анализу. Голос, который сокрушает себя и мир.

К нему возвращался страх. Наконец Воло осознал, в чем причина никогда не оставлявшего его страха. Подонки вывернули его наизнанку, чтобы исторгнуть крик. Электрическими разрядами и изуверскими пытками они выбивали из его детского тела эту убийственную силу. Он презрительно бросил:

— Зачем вам терзать детей?

— Знаешь, откуда взялось слово «аскеза»? Оно происходит от древнегреческого «аcкеоic» — упражнение, практика. Слово, которое подразумевает тренировку, дисциплину, но также и искусство. Дети — мои творения! Я хочу превратить их в шедевры. В крике дети добиваются лучших результатов. Короткие голосовые связки развивают невероятную громкость. Мы научились болью ограничивать их длину. Так мы сохраняем орган в абсолютной чистоте, не оскверненным половым развитием.

Волокина уже трясло. Хватит бреда. Пора возвращаться к реальности. К мотивам преступлений.

— Зачем вам понадобились эти четыре убийства?

— Цепная реакция. Вильгельм Гетц работал на нас. Когда он связался с адвокатом, мы поняли, что он задумал нас сдать. Пришлось его убрать. Заодно мы убили его дружка. Возможно, он что-то знал. Манури, разумеется, впал в панику, когда пронюхал об этом. С тех пор как община перебралась во Францию, он разыскивал для нас голоса. Он тоже мог расколоться.

— А Режис Мазуайе?

— Очередная мера предосторожности. Режис провел у нас некоторое время. Не исключено, что он догадывался о цели наших исследований. Заявившись к нему с расспросами, ты заставил нас поторопиться. Мы не сомневались, что ты на этом не успокоишься, и не могли рисковать.

— Зачем все эти увечья, надписи?

— Для антуража. Я хотел подкинуть вам ложный след серийного убийцы-фанатика. Мне показалось забавным использовать «Мизерере». Этот хорал — ядро наших исследований. Мы используем его, чтобы тестировать чистоту тембра.

— Но как дети пошли на такое?

— Промывание мозгов. Идеологическая обработка. Наркотики. Не так уж сложно. История знает множество детей-воинов, детей-убийц. Мы превратили их в чистое воплощение Зла. Избавили от всякого чувства, всякого следа человечности, способного их испортить.

Волокин видел, что не хватает центрального фрагмента мозаики. Способного объяснить, почему все произошло именно теперь.

— Гетц работал на вас уже тридцать лет. Он участвовал в похищениях детей, в пытках, руководил хорами. С чего бы вдруг в нем проснулась совесть? Отчего в шестьдесят четыре года он решил заговорить?

— Он понял, что наши исследования становятся слишком опасными.

— Почему?

На этот раз от улыбки Хартманна Волокин похолодел.

— А ты не догадываешься? Наконец мы добились цели. У нас есть крик.

— Это невозможно…

— Шестьдесят лет исследований и жертв привели к желанному результату. Мы доказали, как верны были предвидения моего отца. Если быть честным, мы сделали лишь первые шаги. Пока только один мальчик владеет этой техникой. Но благодаря ему мы разработаем методику обучения.

Волокина охватил ужас. Он подумал о ребенке-боге, способном убивать своим криком. Вспомнил мальчишек в масках, напавших на него на площади.

— Вы и для меня уготовили такой конец?

Хартманн приблизился к нему и медленно сложил ладони:

— Нет. Никаких личных счетов, Седрик. Ты для нас даже не предатель. Но ты легавый. А легавые заслуживают особого обращения.

Горло у него пересохло. Затылок покрыла испарина.

— Особое обращение?

Хартманн кивнул. Его люди схватили Волокина. Земля ушла у него из-под ног. Внутри все оборвалось. В руках у одного из мужчин был крохотный шприц. Второй заломил Волокину руки.

— Я вверяю тебя нашим врачам. Ты увидишь, что они разработали весьма изощренные процедуры.

Волокин закричал. Но крик застрял в горле. Если повезет, голос так и не вырвется наружу. И он умрет молча.

Арро, шесть часов утра.

Касдан высмотрел самый большой дом в деревушке.

Припарковал машину. Выбрался наружу. Постучал в дверь.

Еще не рассвело. Камни словно придавили ночь, как могильная плита кости. При свете фар Касдану виделись мрачные пейзажи. Каменистые равнины. Покрытые жесткой травой скалы. Первобытное зрелище, без следов человеческого присутствия, без малейших признаков цивилизации. Когда поля еще были степями. Колонны — скалами. Дороги — пыльными звериными тропами. Картина, оставлявшая во рту привкус кремня.

Касдан улыбнулся. Его охватило нетерпение. Мгновение таило в себе близкую битву. Возмездие.

Он постучал еще раз.

Нет ответа.

Половина домишек лежала в развалинах. Остальные, хоть и подлатанные, казалось, вот-вот рухнут. Но Касдану чудилось, что он путешествует во времени. Из доисторического периода он попал в Средневековье.

Он постучал сильнее.

Наконец внутри послышались шаги.

Дверь открыл молодой человек. С пистолетом в руках. Население Арро жило на военном положении. Что-то вроде племенной вражды, как в первобытном мире, когда люди убивали друг друга из-за воды или огня.

— Мне нужен Роша.

Атлетического сложения, с прямыми светлыми волосами, в темно-бирюзовом спортивном костюме из полярной шерсти, молодой человек походил на альпиниста, готового к восхождению на Чогори.[39]Он посмотрел на часы.

— Сейчас его, наверное, нет на месте, — ответил он. — Роша на дежурстве.

— Вы ходите дозором?

Парень улыбнулся. Вокруг глаз собрались морщинки: он оказался старше, чем выглядел.

— Они воображают, что следят за всем, — прошептал он. — На самом деле мы сами за ними следим.

— Вы можете связаться с Роша?

Тот подошел поближе, не предлагая Касдану войти. Напротив, он словно целился в него взглядом. Будто мерку снимал. Парижский легавый с помятой физиономией, дрожа от нетерпения, в шесть утра ломится в дом.