— Я всего лишь инструмент в руках Всевышнего. Я не ищу ни славы, ни известности. Я молил Господа, чтобы он позволил мне вести простую жизнь монаха, дать обет молчания и никогда не подниматься на кафедру. Те из вас, кто упрекает меня, те, кто твердит, что мне не следовало бы в последнее время отходить от политических дел, — разве вы не понимаете, что я держусь в стороне из осознания своей ничтожности, а вовсе не из-за жестокости? Это не я занес топор, не я… Он крепко зажмурился. Всевышний, позволь мне сомкнуть очи и оставить свой пост! Позволь мне насладиться молчанием! Но… Господь не слышит меня. Он не позволит мне отдыхать!

Монах с шумом вздохнул, словно всхлипнул.

— Господь не позволит мне отдыхать. Он повелевает, чтобы я сказал свое слово против всемогущих мира сего, без страха возмездия.

Франческо, сидевший рядом, напрягся.

— Разве я не уважаю папство? — вопрошал фра Джироламо. — Нет! Его учредил сам Всевышний. Ибо разве не сказал Иисус: «…и на сем камне Я создам церковь Мою»?[24]И действительно, все примерные христиане должны чтить Папу и законы церкви. Но любой проповедник, как и любой понтифик, — всего лишь инструмент в руках Всевышнего, а не идол, которому следует поклоняться. А проповедник, который позволяет себе безмолвствовать, больше не может оставаться таким инструментом… Точно так и Папа, который попирает законы Божьи, — это сломанный инструмент, бесполезный. Если душа его нечестива, если он отказывается слушать, то, как Господу его использовать? Никак! И поэтому добропорядочные христиане должны различать законы Божьи и человеческие. Александр — сломанный инструмент, а то, что он отлучил меня от церкви, и есть ересь. Вы, которые пришли сюда сегодня, сознаете это в своих сердцах. А те, кто остался дома, опасаясь Папы, те трусы, и Господь их покарает.

Я взглянула искоса на мужа. Взгляд Франческо, устремленный вперед, был холоден. В соборе стояла непривычная тишина, и слова Савонаролы отдавались эхом от высокого свода.

Проповедник вздохнул и скорбно покачал головой.

— Я пытаюсь хорошо отзываться о его святейшестве, но, когда прихожу сюда, в это святое место, я вынужден говорить правду. Я должен поделиться тем, что мне сказал сам Господь, а слова его были: «Джироламо, если ты будешь, проклят на земле, то тысячу раз будешь благословлен на небесах».

Проповедник воздел руки к небу и заулыбался, словно в эту самую секунду слушал Господа, а потом воскликнул:

— Всевышний! Если я когда-нибудь попрошу прощения, чтобы избежать отлучения от церкви, пошли меня прямиком в ад!

По толпе прихожан прокатился рокот. У каждого, кто слушал проповедника, вырвался возглас возмущения. У Франческо тоже.

Монах смиренно опустил голову, а когда снова взглянул на свою паству, то заговорил рассудительно и мягко:

— Но как мне ответить моим критикам, которые утверждают, что я не говорил со Всевышним? Сейчас я вам отвечу. Господь в своей безграничной мудрости вскоре подаст нам знак, и тогда они навеки умолкнут. Я не желаю обременять Господа… Но если меня вынудят, я подарю Флоренции чудо.

Пока мы шли к экипажу, Франческо был задумчив и рассеян. Когда я заговорила с ним, он, поглощенный своими мыслями, поднял взгляд и в первую секунду, как мне показалось, даже не узнал меня.

— Савонароле необходимо чудо, — сказала я уважительно. — Будем надеяться, что Господь дарует ему чудо в самом скором времени.

Муж пытливо посмотрел на меня, но ничего не ответил.

«Будь проклят Асканио Сфорца и его брат Лодовико! И будь проклято письмо проповедника правителям! Оно попало в руки одному из агентов Лодовико, и кардинал Асканио тут же передал его прямо в руки Папы. Наше влияние на синьорию не может длиться вечно. Даже „плаксы“ и те раскололись теперь на две группировки. Если монах и впредь будетупорствовать, как Вы говорите, то Папа неминуемо наложит запрет на Флоренцию.

Я пытался решить проблему с его святейшеством точно так, как с Пико. Но Александр слишком хитер и держит вокруг себя слишком много охраны. Нельзя надеяться, что нам удастся сместить его с помощью какого-нибудь сочувствующего нашим целям. У проповедника осталось слишком мало времени, а мое время еще не пришло. Я больше не могу рассчитывать на папские войска, в синьории у меня пока мало друзей. Но я ни за что не откажусь от своих планов! Еще не все потеряно. Дайте этому проповеднику его чудо.

Если ничего не выйдет, тогда мы должны найти способ, причем быстро, как снискать расположение синьории и народа. Если Савонаролу свергнут, приписав ему роль дьявола, тогда я должен быть, представлен флорентийцам как спаситель. Подумайте над этим и поделитесь со мной своими мыслями».

В студии при церкви Пресвятой Аннунциаты я рассматривала портрет на мольберте. Краска пока не высохла — слой самой бледной розовой краски, придавший нежное сияние щекам и губам, — поэтому я не осмелилась дотронуться до него, хотя меня так и тянуло ткнуть пальцем в ложбинку на шее.

— Здесь есть немножко голубой краски, — сказала я. И тут же заметила, что и зеленой тоже. Все это создавало тончайший намек на вену, просвечивающую под кожей. Я проследила за линией пальцем. Мне казалось, что если дотронуться до панели, то я почувствую биение собственного пульса. — Я совсем как живая.

Леонардо улыбнулся.

— Неужели вы раньше этого не замечали? Мне иногда кажется, что я вижу, как бьется эта жилка. Ваша кожа в этом месте почти прозрачная.

— Конечно, нет. Я никогда не смотрелась в зеркало так долго.

— А жаль, — сказал он без тени насмешки. — Видимо, те, кто обладает редчайшей красотой, менее других способны ее оценить.

Он говорил так искренне, что я смутилась и сразу поменяла тему разговора.

— Давайте начнем.

Как всегда, перед тем как начать позировать, я прочитала наизусть письмо. Он слушал, слегка хмурясь, а когда я закончила, сказал:

Похоже, они отчаялись. Если Савонароле не удастся продемонстрировать чудо, его скормят волкам и обратятся к другой стратегии. Он ни за что не сдастся.

— А этот человек… кем бы он ни был… хочет захватить власть во Флоренции. — Я помолчала. — Кто он? Я уже знаю, что это один из Пацци, но мне хочется понять, почему он так жаждет власти.

Леонардо долго не отвечал. Я настаивала.

— Что со мной случится, если я все узнаю? Допустим, меня поймают. Все равно, скорее всего, я погибну, так как проведала об этой переписке. Кроме того, мне известно, что этот человек хотел убить Папу. Я также знаю, что в деле замешаны Асканио Сфорца и его брат Лодовико.

Художник внимательно на меня посмотрел и обреченно вздохнул. Мы оба понимали, что я права.

— Его зовут Сальваторе. Он незаконный сын Франческо де Пацци, — прозвучал ответ. — Когда убили Джулиано, ему было лет десять. Лоренцо тогда казнил многих его родных, остальные попали в изгнание. Пацци лишились всего — домов, земель… Сальваторе с матерью убежал в Рим. Большинство Пацци хорошие, честные люди. Они несправедливо пострадали по вине Лоренцо и потому накопили много горечи. Но они просто хотели вернуться во Флоренцию, в дома своих предков. В случае с Сальваторе, однако, его мать внушала ему с самого раннего возраста неукротимую ненависть и злобу. Он очень рано повзрослел и воспылал амбициями, сразу решив вернуть Пацци во Флоренцию из мести.