– Надо только не забыть сообщить ему наш шанхайский адрес, а то он ответит в Дайрен, а нас уже там не будет!

Садясь в поезд, Элеонора и Сорокин прощались с Харбином навсегда. Они оба так чувствовали. Всё, что требовалось от этого города, Элеонора получила. Она собрала материал на – она была в этом уверена – несколько книг. Она общалась с русскими, английскими, американскими и японскими журналистами, у неё образовалась переписка с Шанхаем, Кантоном, Токио. Она создала нечто похожее на штаб, и была в нём хозяйкой. У неё всё шло, как говаривал Ива́нов, «в гору», однако всё когда-нибудь превосходит себя, и Харбин стал ей мал. Печальная история с Екатериной Григорьевой, которой, она боялась, ей будет не хватать, неожиданно обернулась тем, что Сорокин стал лучшей заменой – он хорошо знал английский язык и даже неплохо писал сам, когда Элеоноре требовалось что-то специфическое, особенно про войну. Помогало и то, что он работал в политическом отделе городской полиции, – он знал всё, что происходит в городе. Весной же 1926 года, после военного переворота в Кантоне 20 марта, Элеонора поняла, что ситуация в Китае перестала иметь вид хаоса: противоборствующие силы определились относительно друг друга и выстроились. Уже были ясны проамериканские и проанглийские настроения гоминьдановского лидера Чан Кайши, намерения просоветского генерала Фэн Юйсяна, за спиной маньчжурского губернатора Чжан Цзолиня ясно обозначились японцы. Позиция китайских коммунистов тоже не требовала особого разбирательства – они держались руки Коминтерна, а значит – Москвы. Всё стало окончательно понятно и с русскими эмигрантами – из ядовитого киселя времён Гражданской войны они превратились в застойное, злопахнущее болото. Поэтому для завершения работы на Дальнем Востоке Элеонора наметила себе – месяц в Шанхае, месяц в Кантоне и месяц в Токио. И можно возвращаться домой. Михаил Капитонович участвовал во всех её делах, между ними было согласие, она была уверена, что он тоже может покинуть Харбин со спокойным сердцем. Сорокина здесь ничего не держало: Штин воевал, Вяземский навсегда уехал, Суламанидзе богател и матерел на глазах. И она приняла решение. Правда, ещё было что-то, ещё не понятое, что не давало Элеоноре душевного равновесия и звучало одной фразой, «заречёмся зарекаться», но она только отмахивалась.

Вчера, после того как Сорокин закончил переписывать дневники Штина – по просьбе Элеоноры он сделал копию и кое-что перевёл на английский язык, – они пошли в Свято-Николаевский собор. Михаил Капитонович ставил свечки «за упокой» тем, кого он здесь оставил, и «за здравие» тем, кто в Харбине оставался. Элеонора, как православная прихожанка в скромной шали на волосах, зажигала свечи. Они поклонились иконе святителя Николая, и после этого каждый пошёл по своим делам: Элеонора в гостиницу сделать последние распоряжения, а Сорокин в полицию, а потом домой укладывать вещи. Вечером она пришла к нему, и они поужинали с бутылкой дорогого французского вина. Сорокин с непривычки даже захмелел.

* * *

Они были в пути уже час. Поезд выехал из Харбина и, не особо разгоняясь, ехал по равнине, такой плоской и скучной, что не хотелось смотреть в окно. Только что состав переехал мост через Сунгари и подъезжал к станции Сунгари-2.

– Можешь мне дать письма Штина? – попросила Элеонора.

Михаил Капитонович оторвался от газеты и спросил:

– Я не помню, где они, в твоём чемодане или в моём?

Тебе сами письма или копии?

– Копии! В моём! – ответила Элеонора и тут же спохватилась, но Михаил Капитонович уже стоял и стаскивал её чемодан с верхней багажной полки. Он положил его и открыл.

– Я сама, – придвинулась Элеонора.

– Да вот они!

Михаил Капитонович отодвинул от задней стенки сложенную одежду, взял толстый пакет и подал его. Мельком он увидел на дне какое-то письмо с красивой маркой. Он сел на место и взял газету, но память подсказала, что на марке только что увиденного им письма было изображение королевы Виктории. Он хмыкнул и стал искать место в статье, где его прервала Элеонора. Однако память снова предъявила ему стенку чемодана, аккуратно уложенную одежду, пакет Штина и уголок письма с маркой королевы Великобритании Виктории, и не одно, а несколько. Он украдкой глянул на Элеонору и с удивлением увидел, что у неё в пальцах дрожат листы копий штиновских дневников. Михаил Капитонович снова хмыкнул, ему в голову ничего не пришло, и он снова стал искать место, где было прервано его чтение.

А Элеонора сидела и вдруг почувствовала, что у неё внутри всё дрожит. Поезд остановился. Она положила копии штиновских дневников и стала смотреть в окно, за окном были люди. Она уже поняла, что взволновалась потому, что Сорокин только что наткнулся на письма Сэма Миллза. Несколько раз она хотела украдкой посмотреть на Сорокина, но он сидел к ней боком и заметил бы, а ей этого не хотелось. Она попыталась сосредоточиться на людях, которые были на перроне, и вдруг почувствовала себя виноватой, и подумала, что поступает по отношению к Сорокину нечестно, однако если поступить честно, то надо или выкинуть эти письма, но сделать этого в купе она не могла, или всё о них рассказать, а на это она почему-то не могла решиться. Она пошевелилась. Михаил Капитонович отложил газету.

– Что! Ты что-то там увидела? – Он вплотную придвинулся к ней и тоже стал смотреть в окно. Только сейчас у Элеоноры сфокусировался взгляд на том, что происходило на перроне. А на перроне ничего не происходило: просто прямо под их окном стояли китайские солдаты с винтовками и между ними два европейца, бородатые, в тюремной робе и в кандалах.

– Что это? – спросила она.

Сорокин пожал плечами:

– Конвоируют кого-то!

Через минуту поезд тронулся, и все, кто был по ту сторону стекла, там и остались, и Михаил Капитонович снова отсел и взял в руки газету.

Элеонора волновалась: «Ну и что? Письма Сэма… А почему он?.. – Она не смогла закончить. – А всё-таки?.. А почему он?..» Она пыталась сформулировать то, что стало толкаться изнутри и не могло пока обрести ясной формы. Она не понимала, почему она должна волноваться, и от этого волновалась ещё больше. И тут её охватила злость…

Михаил Капитонович наконец-то нашёл, откуда читать, статья была о «христианском генерале Фэн Юйсяне», о том, что тот воюет против маршала Чжан Цзолиня в интересах Москвы, но он не мог сосредоточиться, он думал: «В Шанхае сразу пойду в полицейское управление, надо не тянуть с работой. Рекомендательное письмо попрошу отправить по почте. И к венчанию надо будет вызвать Штина и Давида, только сначала – устроиться на службу!» Вчера, когда он подал прошение об увольнении, он напомнил Ма Кэпину о его общении написать рекомендательное письмо в шанхайскую городскую полицию. Ма Кэпин, наверное, написал, но Сорокин не дождался посыльного с подписанным прошением и рекомендательным письмом.

Элеонора продолжала смотреть в окно.

«А почему он молчит? – наконец-то то неясное, что взволновало её, обрело форму. – Почему он не делает мне предложение? Мы вместе уже больше года!.. Я про него даже написала матери… Кстати, Джуди тоже молчит… А Сэм всего-то видел меня несколько дней, а уже сколько всего… Да, я старше, но разве?.. Мы ведь и сейчас едем вместе… Ради чего-то же он бросил полицию?.. А если будет ребенок?.. Я не хочу воспитывать баста́рда! Может, это у них после их революций и бегства так положено… А… как я появлюсь в Лондоне?.. Мы!.. Почему только я должна быть честной?» За окном стояли полицейские и арестанты в кандалах, она моргнула, полицейские и арестанты пропали, и за окном поползали заборы, кусты и дома.