данным, по крайней мере в некоторых группах неандертальцев были старики, чья мудрость и опыт, вероятно, помогали смягчать последствия стихийных бедствий. Но при катастрофическом ухудшении ситуации единственным путем к выживанию становилось бегство. Если южные территории уже были полностью заняты другими неандертальцами, то те, кто пришел с севера и привык питаться мясом крупного зверя, могли не найти пристанища. К тому же присутствовал дополнительный фактор, с которым предыдущие поколения сталкивались не часто: Homo sapiens.

В начале МИС 3 численность популяций гоминин, вероятно, росла. Генетика говорит нам о том, что в это время неандертальцы уже точно встречались с Homo sapiens, при этом межвидовое скрещивание происходило в несколько этапов. Даже если они в основном благосклонно относились друг к другу, в нашей общей истории борьба за ресурсы особенно обострилась, когда 45 000 лет назад климат стал по-настоящему нестабильным.

Завершая поздней весной 2020 г. работу над этой книгой, я не могу не задаться вопросом: не могла ли ко всему прочему перекинуться на них от нас какая-нибудь страшная инфекция? Она не оставляет следов на скелетах или в геномах, но ведь то, что представлялось надуманной проблемой в последние десятилетия, уже не кажется чем-то невероятным.

Хотя некоторые родственные линии неандертальцев были менее генетически изолированы, чем другие, в целом популяция медленно увядала на протяжении сотен тысяч лет. Какими бы сообразительными, гибкими и жизнестойкими они ни были, археологические данные свидетельствуют о менее развитых социальных связях, которыми были объединены небольшие группы, редко собиравшиеся вместе. В эпоху верхнего палеолита каменные изделия переносят все чаще и все дальше, а главное, начинают перемещать на далекие расстояния не только камень. Общие символические сети, отражающие связи с дальними общинами, — вот что определяет постнеандертальский мир. От того, насколько радушно встречали у костров пришедших издалека друзей, зависело, отдадут ли младенцам остатки молока или уложат крошечные тельца в холодные расщелины.

С каждой тысячей лет маленькие трагедии случались все чаще по мере того, как истощались локальные генетические «копилки». В противоположность долгой истории генетически малых коллективов и внутригруппового размножения, заметного (хотя и не повсеместно) у неандертальцев, пока что ни один геном ранних Homo sapiens не указывает на подобные процессы. Парадокс вот в чем: если неандертальцы, как правило, были социально изолированы, то удивителен факт, что частые контакты и межвидовое скрещивание имели место не только с нами, но и с денисовцами.

Климатическая катастрофа и более плотно заселенный континент могли стать причиной нашего выживания и ухода неандертальцев. Вспомните европейских макак, которые вымерли примерно в то же время. Вероятно, в энергетическом плане они тоже шли по тонкому льду: пытаться уместить поиск пропитания, перемещения и социальные отношения в короткие северные дни трудно, а в суровые зимы, наверное, просто невозможно. Неандертальцам, чьи тела требовали больших затрат, чем наши, было очень опасно балансировать на грани в экстремальных условиях.

«Идеального шторма», когда совпадает множество неблагоприятных условий, они могли просто не вынести. Самое главное, к исчезновению популяций и видов могут приводить факторы, ни имеющие никакого отношения к умственному развитию, а связанные в конечном счете лишь с наличием младенцев и временем. Гибель последних неандертальцев, так и не присоединившихся к нам, наверное, напоминала скорее прощальный шепот, нежели боевой клич; тихое упокоение под стоны матерей в ночи.

Возможно, мы никогда не узнаем в точности, что произошло; да и как нам это сделать, если у каждого неандертальца от Атлантики до Алтая своя уникальная история? Но кое-что нам уже известно: представления о том, что неандертальцы были неудавшейся версией гоминин, ушедшей в небытие, на протяжении более чем ста лет оказывали неблагоприятное влияние на интепретацию археологических данных. Первые результаты анализа мтДНК, показавшие отсутствие межвидового скрещивания, описывали картину лишь частично, но мы с готовностью приняли их за доказательство. Попробуйте провести мысленный эксперимент: что было бы, если бы мы впервые обнаружили кости неандертальцев в 2010 г., уже будучи вооруженными генетическими инструментами, и сразу поняли бы, где мы друг с другом совпадаем? Их бы с самого начала считали ветвью семьи, от которой мы отделились лишь временно, и одновременно нашими тысячекратными прабабушками и прадедушками. Как бы они назывались? А если бы первой стоянкой, где нашли окаменелости, стала Денисова пещера и мы с самого начала знали бы о существовании гибридов неандертальцев в первом поколении?

Теперь мы знаем, что нейроны, потрескивающие как фейерверки в головном мозге 6 миллиардов живых людей (в том числе в вашем, когда вы читаете эти строки), несут в себе наследие неандертальцев, поэтому все выглядит иначе. Подавляющее большинство современных людей являются их потомками, а это — как ни крути — своего рода эволюционный успех. Говорить о вымирании уже не уместно, но в то же время мы не ассимилировали их на равных. Наши тела не идентичны ранним представителям Homo sapiens, но и на неандертальца никто из ныне живущих не похож. Тот факт, что гибриды существовали, жили, любили и растили собственных детей, — самый убедительный аргумент в пользу нашей близости на всех уровнях. Мы не только находили друг друга привлекательными, но и должны были иметь нечто общее в плане культуры.

Разумеется, в ретроспективе все становится яснее, но если последнее десятилетие нас чему-то и научило, так это тому, что никто не ждет нового откровения о неандертальцах.

Еще совсем недавно мир был полон самых разных гоминин: неандертальцы, денисовцы, миниатюрные индонезийские «хоббиты» Homo floresiensis и другие популяции, получившие условные наименования, например Homo luzonensis в Азии и Homo naledi в Африке, должно быть, идут в авангарде среди других, пока еще не идентифицированных таксонов. Даже если взять лишь неандертальцев, ученые только сейчас начинают осознавать, что здесь тоже есть масса «неизвестных неизвестных». Большой задачей на будущее станет обобщение непрерывно пополняющихся и очень разнообразных свидетельств: каким образом генетика согласовывается с физическим разнообразием, и как одно и второе связать воедино с порожденными ими культурами.

В каком-то смысле длительная одержимость судьбой неандертальцев отражает наш страх перед исчезновением. Вымирание пугает; это заметно даже по художественной литературе. Совпадение ли это: едва наш вид с опозданием начинает осознавать, возможно, самую большую угрозу для своего существования, на пике популярности оказывается апокалиптическая фантастика? Перед лицом уничтожения нам нужны утешительные притчи, в которых мы всегда — «те, кто выжил». Более того, мы хотим чувствовать себя особенными: большинство историй, которые мы рассказывали о неандертальцах, это нарциссическое самоубеждение в том, что мы «победили», поскольку были этого достойны благодаря нашей исключительности.

Между тем неандертальцы никогда не играли роли промежуточной остановки на пути к «настоящему человеку». Они