Был полужив, полумертв, мышцы утратили мощь.

Вот и лежал я, как пень, как статуя, груз бесполезный, —

Было бы трудно решить, тело я или же тень?

Что мне от старости ждать (коль мне предназначена

старость),

Если уж юность моя так изменяет себе?

Ах! Я стыжусь своих лет: ведь я и мужчина и молод, —

Но не мужчиной я был, не молодым в эту ночь…

Встала с постели она, как жрица, идущая к храму

Весты, иль словно сестра, с братом расставшись

родным…

Но ведь недавно совсем с белокурою Хлидой и Либой,

Да и с блестящей Пито был я достоин себя,

И, проводя блаженную ночь с прекрасной Коринной,

Воле моей госпожи был я послушен во всем.

Сникло ли тело мое, фессалийским отравлено ядом?

Или же я ослабел от наговорной травы?

Ведьма ли имя мое начертала на воске багряном

И проколола меня в самую печень иглой?

От чародейства и хлеб становится лаком бесплодным,

От ворожбы в родниках пересыхает вода;

Падают гроздья с лозы и желуди с дуба, лишь только

Их околдуют, и сам валится с дерева плод.

Так почему ж ворожбе не лишать нас и мощи телесной?

Вот, может быть, почему был я бессилен в ту ночь…

И, разумеется, стыд… И он был помехою делу,

Слабости жалкой моей был он причиной второй…

А ведь какую красу я видел, к ней прикасался!

Так лишь сорочке ее к телу дано приникать.

От прикасанья к нему вновь юношей стал бы и Нестор,

Стал бы, годам вопреки, юным и сильным Тифон…

В ней подходило мне все, — подходящим не был

любовник…

Как же мне к просьбам теперь, к новым мольбам

прибегать?

Думаю, больше того: раскаялись боги, что дали

Мне обладать красотой, раз я их дар осрамил.

Принятым быть у нее я мечтал — приняла, допустила;

И целовать? — целовал; быть с нею рядом? — и был.

Даже и случай помог… Но к чему мне держава без власти?

Я, как заядлый скупец, распорядился добром.

Так, окруженный водой, от жажды Тантал томится

И никогда не сорвет рядом висящих плодов…

Так покидает лишь тот постель красавицы юной,

Кто отправляется в храм перед богами предстать…

Мне не дарила ль она поцелуев горячих и нежных?

Тщетно!.. По-всякому страсть не возбуждала ль мою?

А ведь и царственный дуб, и твердый алмаз, и бездушный

Камень могла бы она ласкою тронуть своей.

Тронуть тем более могла б человека живого, мужчину…

Я же, я не был живым, не был мужчиною с ней.

Перед глухими зачем раздавалось бы Фемия пенье?

Разве Фамира-слепца живопись может пленить?

Сколько заранее себе обещал я утех потаенно,

Сколько различных забав мне рисовала мечта!

А между тем лежало мое полумертвое тело,

На посрамление мне, розы вчерашней дряблей.

Ныне же снова я бодр и здоров, не ко времени крепок,

Снова на службу я рвусь, снова я требую дел.

Что же постыдно тогда я поник, наихудший из смертных

В деле любви? Почему сам был собой посрамлен?

Вооруженный Амур, ты сделал меня безоружным,

Ты же подвел и ее, — весь я сгорел со стыда!

А ведь подруга моя и руки ко мне простирала,

И поощряла любовь лаской искусной сама…

Но, увидав, что мой пыл никаким не пробудишь

искусством

И что, свой долг позабыв, я лишь слабей становлюсь,

Молвила: «Ты надо мной издеваешься? Против желанья

Кто же велел тебе лезть, дурень, ко мне на постель?

Иль тут пронзенная шерсть виновата колдуньи ээйской?

Или же ты изнурен, видно, любовью с другой…».

Миг — и, с постели скользнув в распоясанной легкой

рубашке,

Не постеснялась скорей прочь убежать босиком.

А чтоб служанки прознать не могли про ее неудачу,

Скрыть свой желая позор, дать приказала воды.

Перевод С. Шервинского