— Ты никак с ума сошла! — прорычал он. — Ты что, хочешь меня погубить?

— Ваш муж верно говорит, — вставил пожилой джентльмен, стоявший у камина. — Король Генрих числит свое правление начиная со дня перед Босвортом, а потому все, кто сражался на стороне Ричарда, считаются изменниками. Некоторых уже наказали. Другие бежали, и кто кинет в них камень? Я слышал, что когда милорда Линкольна поймают, его тоже призовут к ответу.

При этих словах сердце Кейт упало. Значит, Джон сражался за ее отца при Босворте. Он был предан ему до конца, в отличие от этого трусливого олуха — ее мужа. Но где Джон теперь? Если его ищут, значит, он где-то скрывается. Помогают ли ему прятаться какие-нибудь добрые люди, или он уже бежал во Францию? Она вознесла Господу безмолвную молитву, чтобы ее возлюбленный остался жив и здоров. Даст Бог, скоро о нем поступят хорошие новости!

— Даже у этого нового короля должно быть сердце, — храбро заявила Кейт, чувствуя, как горит ее щека. — Даже он, наверное, не откажет дочери в праве оплакать отца. И если бы вдруг Тюдор появился здесь сейчас, я бы сказала ему это прямо в лицо.

— Я тебя и на милю к нему не подпущу, — поклялся Уильям. — Неужели ты думаешь, что он будет разговаривать с внебрачным отродьем своего врага? — Грубые, безжалостные слова больно жалили Кейт, но она не собиралась показывать это мужу.

— Я ухожу, милорд, но возвращаться не собираюсь, — сказала она. — Поскольку вас оскорбляет мой вид в трауре, я буду находиться у себя в комнате. Доброго вечера, господа. — И вышла из гостиной.

Когда Кейт вернулась к себе, силы оставили ее, и все ее чувства — скорбь, боль и гнев — вылились в душераздирающий плач. На сей раз она справилась с этим сама, выплакавшись в подушку, и никто ее не утешал. Только позднее, в обычный час, появилась Мэтти, которая нашла госпожу спящей без сил и подивилась тому, какая страшная гримаса неизбывной боли застыла на ее молодом прекрасном лице.

Громадная устрашающая твердыня лондонского Тауэра появляется впереди, а в моем чреве шевелится младенец. Вероятно, он чувствует мой ужас. Несчастный, ничего не подозревающий ягненочек — он и не представляет себе, какое беспокойство я ощущаю. Что бедняжка сделал такого, чтобы заслужить заключение? Ничего! Он абсолютно невинен.

Я неловко ерзаю на сиденье. Лодка, которая перевезла меня в Сити, гладко скользит по черной воде, но я не могу долго сидеть без движения — мешает живот. Ввиду моего положения меня посадили на подушки, но ни одного доброго слова от своих конвоиров я не услышала. Я оскорбила ее величество, а потому более не заслуживаю нормального, уважительного, человеческого отношения. Так обстояли дела с того момента, как лорд Роберт Дадли донес о моем преступлении королеве.

После этого я не видела Елизавету, но вполне могу представить себе, какой взрыв последовал после откровений лорда Роберта. Ко мне пришла госпожа Эстли, которая холодно сообщила, что я не должна показываться на глаза королеве и выходить из своей комнаты, и я, дрожа от страха, подчинилась. Не прошло и часа, как в дверь громко постучали и появился капитан королевской стражи с ордером на мой арест. Он повел меня, дрожащую, к коляске, и с вооруженным сопровождением я доехала до Лондона. Я не люблю вспоминать об этом коротком путешествии и о безмолвной враждебности моих тюремщиков. Колчестер, Челмсфорд, Брентвуд — ужас охватил меня, и все эти городки смешались воедино, а когда мы доехали до Тилбери, я поняла, куда мы направляемся.

Теперь башни и стены громадной крепости уже ближе.

Я вижу пушку на пристани, дворцовые ворота в Байворд-Тауэре. Мы направляемся чуть дальше — к Сент-Томасу, под воротами которого прошло столько несчастных обреченных, чтобы никогда не вернуться из-за этих стен.

Я не могу войти в Тауэр, просто не могу! Для меня это место дышит ужасом, и добровольно я бы никогда сюда не зашла, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Здесь, на плахе, семь с половиной лет назад умерла моя дорогая сестра Джейн — ей было всего семнадцать. Бедняжке отрубили голову, хотя ее преступление было не таким уж страшным! И тут я с ужасом понимаю, что и сама могу оказаться на плахе.

Если бы только вернулся Нед и все объяснил, тогда королева, может быть, поняла бы, что мы ничуть не злоумышляли против нее. Но он вот уже пять месяцев за морем и понятия не имеет, как я страдаю. В глубине души я по-прежнему надеюсь, что он поспешит домой и спасет меня. Да, я плохо думала о нем и даже собиралась связать свою жизнь с Гарри, но теперь я жалею об этом. В моем отчаянном состоянии, по сравнению с которым все беды кажутся пустяшными, я отчетливо понимаю, что это была фантазия, рожденная тревогой и необоснованным подозрением. В этом мраке я помню только любовь, которой одарил меня Нед, помню только то, что, не посчитавшись с прямым запретом королевы, он все-таки женился на мне. Я всем своим сердцем знаю, что он по-прежнему мой настоящий господин, мой любимый верный муж, однако не даю себе воли думать об этом теперь, потому что иначе наверняка умру от тоски и скорби.

Перед моим мысленным взором мелькают страшные образы тех, кто погиб здесь той жуткой зимой, — сестры, отца и Гилфорда Дадли. Я вспоминаю рассказы о том, как рыдал Гилфорд на эшафоте, когда его публично казнили на Тауэр-Хилл. Лично мне этот человек никогда не нравился, но, услышав о его страданиях, я прониклась к нему жалостью. Три головы, преданные топору, — какой страшный конец. И не только мои близкие закончили жизнь на лужайке перед Тауэром. Кто не слышал об Анне Болейн и королеве Екатерине Говард![68]В этом королевстве даже женщин отправляют на плаху. Неужели я буду следующей? Господи Иисусе, избавь меня от этого, умоляю Тебя!

Теперь над нами мощные стены, угрожающие и неприступные; лодка проходит под мрачной аркой Святого Томаса и, остановившись, раскачивается на волнах, ударяющихся о ступеньки ворот. Я инстинктивно хватаюсь за борта лодки, но, по правде говоря, мне безразлично, если я утону вместе с этой посудиной. Это лучше, чем конец на плахе.

Перед нами медленно, дюйм за дюймом, открываются тяжелые дубовые ворота, оплетенные железом, из-за них появляется худой человек с солдатской выправкой, облаченный в строгую, хорошо сшитую одежду. На вид ему лет пятьдесят. У него густые седеющие волосы и обвислые усы, а на скуластом лице, грубоватом и морщинистом, застыло пугающе мрачное выражение. Он ждет с небольшим эскортом бифитеров — так называются в Тауэре стражники. Я с тоскливым чувством осознаю, что эти люди будут моими тюремщиками, и молю Бога, чтобы они не стали также и моими палачами.

Стражники помогают мне подняться, я на дрожащих ногах и со страхом в сердце выхожу из лодки. Но когда я пытаюсь подняться по лестнице, ко мне подходит пожилой джентльмен и предлагает руку.

— Сэр Эдвард Уорнер к вашим услугам, миледи, — представляется он. — Я лейтенант Тауэра, и вы поступаете под мою ответственность. — Я с облегчением отмечаю его вежливость и предусмотрительность; говорит он радушным, хотя и слегка гнусавым тоном. Правда, предательский внутренний голосок напоминает мне, что с такой же добротой в Тауэре в свое время обходились и с моей сестрой и, насколько я знаю, с Анной Болейн.