Зато я недолюбливаю Микролакса, бога испражнений, ничтожного разгребателя заторов, этого дерьмокудрого хлыща, медлительного ушлепка. Его и впускают-то только через черный ход. И все же я позволяю Лове проложить ему путь желтой перчаткой, когда она совсем изнемогает от желания покопошиться в навозе: «Хелена, дежурный врач, сказала, что у тебя должен быть стул!» И она провожает меня в нужник и схлопывает ладони на японский манер, когда бог-оборванец открывает двери хлева, и шестеро маленьких дерьмойоунов низвергаются в тартарары.

Мы с папой поехали в Аргентину осенью 1948-го. Судьба сковала нас вместе по рукам и ногам, и нам ничего не оставалось, кроме как извлечь из этого пользу и начать то, что можно было бы назвать жизнью. Из Исландии папу выжили. Отбыв свое заключение в президентской резиденции, он попробовал передвигаться по улицам без шепота за спиной и снял себе комнату в Квистхаги, но там ему не давали спать постоянно летящие в оконное стекло камешки. Я продолжала жить в полном довольстве в Бессастадире, а он нанялся в деревню на востоке и бродил там по болотам – мокрый до нитки, обутый в сапоги, с материалом для изгороди на плече.

Но хотя он и жил в деревне, он все еще был проблемой государственного масштаба. Подозреваю, что больше всего бабушка с дедушкой боялись датских журналистов. Дедушка все еще переживал из-за расторжения союза с Данией. Его сына Пюти с руганью выгнали из булочной в Копенгагене только за то, что он исландец. Тогда Кристиан Десятый кое-как пережил войну, и дедушка изо всех сил старался оградить его от новостей о том, что не только Свейн Бьёрнссон коварно воспользовался историческим поражением и телесным недугом Его Величества и самопровозгласился королем Исландии, пока Кристиан лежал в постели со сломанной ногой, – так еще и сын вышеупомятого Свейна сражался в той самой армии, которая сделала Кристиана обескороненным заложником в замке Соргенфри.

Но поскольку Исландия в ту пору еще оставалась страной молчания, у моего папы целых два года ушло на то, чтобы понять желание своего отца: чтоб он уехал из страны. И наконец на скромном застолье в честь дня рождения девятнадцатилетней дамы в президентском жилище 9 сентября 1948 года Ханс Хенрик все-таки прочитал в глазах хозяина дома слово, обещавшее разрешить проблему: Аргентина.

А мне самой больше нельзя было появляться в Брейдафьорде после того, как я убила молодого парня с помощью тысячи крачек, так что житье в Бессастадире становилось с каждым днем все невыносимее. Нас далеко не за каждым ужином потчевали Марлен Дитрих, зато Ловушка-Соловушка стала прилетать, когда заблагорассудится, даже зимой. К тому же дочь войны не могла полностью приспособиться к жизни в Исландии. Бабушка на целую неделю «посадила меня на ледник», застукав меня за домом с сигаретой, а через некоторое время, воскресным утром я спустилась в гостиную и услышала пародию на богослужение: пастор – как эдакий мартовский кот. У меня вырвалось: «Ну, на радио вообще дошли: над мессой издеваются!» А дедушка с бабушкой посмотрели на меня с огромным возмущением, ведь это было настоящее богослужение в Соборе, и пел никто иной, как их большой друг, сам соборный пастор «преподобный Бьяртни».

Мне попытались завести подругу; шофера Томаса послали на Аульфтанес за сестрой нашей экономки Элин, а потом он все время подслушивал и следил, чтоб я не рассказала ей о моем прошлом. Все, что касалось Германии, было запрещено к обсуждению согласно закону, подписанному президентом Исландии. Мне надлежало вычеркнуть половину жизни. Ах, если б я только могла…

А уйти в другое место было нечего и думать. Жить с матерью мне не разрешали, а Рейкьявик представлял собой одно сплошное пиршество с тортами, и ездить туда в гости стало почти невыносимо. Как эта горстка хижин за несколько лет превратилась в подобие американского фильма – это одна из загадок века. Старые улицы с грязными лужами покрыли асфальтом, по городу все ходили нарядные, словно исландская послевоенная повседневность была банкетом, которого народ ждал тысячу лет. По свежезамощенным тротуарам день-деньской ходили толпы. Кажется, у всех было только одно занятие: пройтись по городу, людей посмотреть и себя показать. Женщины в мантиях и шляпках, с вуалью на глазах и мундштуком в сумочке, тщательно накрашенные с понедельника до понедельника, а мужчины все до одного готовые к масштабным киносъемкам: шляпа надвинута на лоб, во рту сигарета. В лавочках мальчишки извлекали из карманов толстенные пачки банкнот и прежде, чем заплатить за булочку, помахивали ими перед стариками. А по улицам скользили долгобрюхие кадиллаки, словно невиданные звери.

«Американским все стало вдруг, коровы, овцы и сам пастух»[265].

Американцы во время войны сменили охранявших страну англичан, и до сих пор не ушли, хотя и обещали. Дедушка, этот осторожный реалист, хотел, чтобы они пробыли здесь подольше, иначе мы рисковали бы получить Советскую Исландию. Фактически, тогда ни одна другая страна по-настоящему не считалась с независимостью Исландии. За три года дедушкиного президентства ни один король, ни один народ не пригласил его нанести им официальный визит – только лишь старец Франклин Д. Рузвельт, летом, незадолго до своей смерти.

Потом американцы целых пятьдесят лет снабжали нас солдатами, деньгами, телепередачами и сластями и не ушли до тех пор, пока малыш Буш не загнал себя в угол в Ираке. Тогда ему потребовался весь личный состав, и летом 2006-го Кеплавикскую базу закрыли. И только после этого мы, исландцы (против воли, громко воя), наконец стали независимыми: свободными и избавленными от всяческих армий впервые с 1262 года. Разумеется, справиться с этой ситуацией нам оказалось не под силу, и через два года наша страна разорилась. Осенью 2008-го мы упали в объятья международного спасательного отряда мирового капитализма, и одному Богу ведомо, кому захочется нас пожалеть, когда нас выпишут из больницы.

В послевоенную зиму я попыталась ходить в колледж с местными ребятками (большинство было на два года младше меня), девочками, которые судили о мальчиках по их коллекциям марок, и мальчиками, которые во время застолий пили молоко. Девочки были для меня как дети, а мальчики начинали дрожать, стоило мне приблизиться к ним. Их страх был трояким: некоторые, едва завидев меня, начинали слышать крики крачек, другие думали, что папа бросит их в нашу домашнюю газовую камеру, а те, кто гордился независимостью родины, боялись во время завтрака оказаться за одним столом с позором президентской семьи. Мне приходилось довольствоваться пятидесятилетними мужчинами вроде одного быстро захмелевшего посла, приглашенного в Бессастадир на коктейль, который по ошибке забрел ко мне в поисках туалета.

Жизнь снова приперла меня к стенке и предложила два выбора: либо притерпеться к бессастадирской скуке, либо уехать с папой в Аргентину.

Мы поплыли в Лидс на пароходе «Гютльфосс». Доехали в поезде до Дувра. Переехали на пароме Ламанш и провели несколько дней в Париже. Я раньше никогда не бывала в настоящем мегаполисе и пришла в полный восторг, хотя официанты порой бывали к нам недружелюбны, если им казалось, что акцент у папы немецкий. Ему удалось затащить меня в Лувр, пообещав на следующий день сходить со мной в «дамский музей» (Galeries Lafayette). Юная островитянка как завороженная поднималась по эскалаторам и как во сне примеряла костюмы от Коко Шанель и Кристиана Диора. В конце концов папа сдался и раскошелился на красивые туфли. Из-за этого мы не попали в оперу, зато ночью мне приснилось, что здание оперного театра (l’Opéra Garnier) стоит на острове Флатэй, словно гигантский свадебный торт посреди Брейдафьорда – удивительное зрелище!