Но сведения о том, что миллионы советских солдат сдались в плен немецким оккупантам, что на войне, торжественно названной «Великой» и «Отечественной», «сотни тысяч» или, как мы знаем сегодня, «миллион» (оценки доходят даже до двух миллионов) [928] из них вооружились на стороне «злейшего врага» именно против этой «социалистической Родины», не остались неизвестными и в СССР. Это явление столь чудовищно и уникально в военной истории, что даже Солженицын, в немалой мере способствовавший распространению информации о нем, смог объяснить его себе поначалу лишь физическими бедствиями красноармейцев, преданных советским правительством, в немецком плену. Правда, он уже и тогда пришел к выводу, что в основе этого феномена все же, видимо, лежали более глубокие причины, т. е. не иначе как социально-политические [929]. Вновь и вновь воспроизводимое указание на бедственное положение советских военнопленных как мотив их вступления в вооруженные силы на немецкой стороне действительно оказывается мало состоятельным. Ведь когда, наряду с представителями среднеазиатских и кавказских народов, а также с казаками, путь в организуемые немцами добровольческие части был открыт и для русских, условия в лагерях военнопленных уже ощутимо изменились к лучшему. Следовательно, военнопленным не нужно было, скажем, вступать в восточные части из-за того, что в противном случае им приходилось опасаться голодной смерти, не говоря уже о том, что такой мотив, с советской точки зрения, не мог иметь ни малейшего оправдания, а потому и не являлся основанием для прощения. А кроме того, немцы придавали первостепенное значение строгому соблюдению принципа добровольности. Напротив, широким фронтом стихийно пробивало себе путь движение, порожденное если не активной враждой к сталинскому режиму, то, по крайней мере, – что, согласно советской доктрине, не менее порочно – полным равнодушием и индифферентностью к коммунистической системе власти. Причины перехода на другую сторону могли иметь в конкретных случаях различную природу, но они все же всегда проистекали из негативного опыта соприкосновения каждого красноармейца с «советской социалистической общественной системой», которая, согласно компетентной оценке, «представляет собой самую антигуманную систему, когда-либо существовавшую в истории человечества» [930].

Русское освободительное движение не было порождено генералом Власовым и не возникло лишь в период Второй мировой войны. Вооруженное сопротивление большевикам существовало с момента их насильственного прихода к власти в 1917 г. [931] Напомним только о больших крестьянских войнах, о волнениях промышленных рабочих, прежде всего в Петрограде, о восстании матросов Кронштадта, некогда «красы и гордости» большевистской революции, о выступлении казачества, о борьбе национального сопротивления на Кавказе и в Средней Азии. Все эти выступления были зверски подавлены, однако дух сопротивления народа этим сломлен не был. Огромные потрясения насильственной коллективизации, всеобщие лишения из-за беспощадно (и при определяющем участии зарубежных технических специалистов) проведенной индустриализации, «безжалостный массовый террор» [932] большевиков, особенно в период бредовых сталинских чисток, – все это неизгладимо запечатлелось в сознании всех народов Советского Союза. Поэтому неудивительно, что в условиях германско-советской войны на территориях, где перестал существовать аппарат контроля и террора НКВД, начало открыто выражаться накопившееся недовольство населения и здесь сформировались и новые формы сопротивления. Правда, реальные собственные устремления русского народа практически не имели возможностей проявиться перед лицом эксплуататорской и колониальной политики Гитлера на Востоке. И лишь в конце 1942 г. национальные русские силы приобрели центр кристаллизации в лице генерала Власова. То, какие трудности еще пришлось преодолевать освободительному движению даже под руководством Власова, здесь нет необходимости повторять. Остается лишь отметить, что, несмотря на все превратности завершающей стадии войны, оно в лице КОНР и РОА (ВС КОНР)нашло прочное организованное выражение.

В настоящей работе, предметом которой является ядро Освободительного движения – история Русской освободительной армии, не оставляя при этом без внимания политические рамки и деятельность Комитета освобождения, сознательно избраны новые пути. В отличие от обычных попыток объяснения, которые и власовское движение в состоянии воспринимать лишь исключительно немецкими глазами, как акцию, предпринятую немецкими кругами («руководство рейха, СС и вермахт») для предотвращения грозившего рейху поражения [933], в настоящей работе Освободительная армия и Комитет освобождения вполне сознательно рассматриваются, как таковые. Национальное русское движение, которому Власов дал свое имя, тем самым отнесено к русской истории, что, естественно, не исключает его связи и с историей Германии и западных держав в период Второй мировой войны. Кроме того, особая задача заключалась в том, чтобы выделить и позитивные моменты в отношениях немцев и русских друг к другу.

Если еще раз бросить взгляд на основы германско-русского союза 1944 года, то едва ли можно усомниться, что, не говоря уже о заведомо непримиримом Гитлере, даже Гиммлер, по конъюнктурным причинам открывший путь Освободительному движению, никогда не думал о подлинном примирении с Россией. Это становится ясно из того, что еще в августе 1944 г., когда его встреча с Власовым давно уже была решенным делом, он в одной речи объявил «незыблемым» то, «что мы передвинем границы народности на 500 километров к Востоку» [934], или по тому, как он 8 января 1945 г. еще раз подчеркнул, что «район Москвы» станет западным пограничным районом будущей России и что на этой основе он вполне может представить себе и дружбу с Россией [935]. С другой стороны, Власов с самого начала был за честный и почетный союз с Германией. Достоверно известно, что как русский патриот он ни в одно мгновение не был готов смириться с ущемлением национальной целостности или интересов России. В этой связи нужно учесть следующее: один Третий рейх вел борьбу не на жизнь, а на смерть с Советским Союзом. Западные державы в широчайших масштабах сотрудничали со сталинским режимом и поддерживали его гигантскими поставками вооружения и материалов. Освободительное движение, направленное против сталинской тирании, в этих условиях вообще не обладало свободой выбора союзника, только в немецком лагере и с помощью немцев оно получило возможность вооружиться для предстоящей освободительной войны. Тем не менее, это обстоятельство не дает оснований в какой-либо форме связывать Власова и его соратников с национал-социализмом. Комитет освобождения народов России в корне отличается и от организованного на советской стороне Национального комитета «Свободная Германия», который был всего лишь «вспомогательным внешнеполитическим инструментом Советов» и «замаскированной прокоммунистической организацией» [936]. То, что Власов не имел отношения к гитлеризму, однозначно вытекает из Пражского манифеста и подтверждается результатами настоящего исследования. Тому, кто ошибочно пытается обнаружить в союзе Власова с гитлеровской Германией компрометацию Русского освободительного движения как такового, следует напомнить, что в таком случае и западные державы в несравненно более сильной мере морально скомпрометировали и осрамили себя своим союзом со сталинским СССР. Кроме того, нельзя не видеть, что во время Второй мировой войны Германия, в отличие от унифицированного Советского Союза, не являлась политически однородным образованием, что за спиной Гитлера и, видимо, при его сознательном попустительстве, здесь конкурировали друг с другом за власть и влияние самые разные течения. Власов и другие русские деятели не раз высказывали свое безграничное удивление по поводу того, что в таком авторитарном вождистском государстве, как Германия, могут существовать столь разные группировки и относительно широкие возможности противодействовать официальной политике. Исходя из своих контактов с руководящими кругами Вермахта, государства и даже СС, для которых Россия, похоже, все еще представляла собой прочную величину на европейской географической карте, они и предались надежде, что разум возобладает и что все-таки еще удастся, тем более под впечатлением от изнурительной войны, достичь честного примирения между Германией и Россией на традиционных основах международных отношений.