– Не знаю. Море такое же, как наше, но город незнакомый.

– На каком языке разговаривали люди?

– Не знаю. На красивом.

В больничных записях они не нашли его имени. Сотни британских солдат прошли через больницу Сиракузы: огнестрельные ранения в живот, переломы конечностей, перелом основания черепа – все солдаты поступили в июле 1943-го, некоторых вскоре выписали, но многие умерли. Это были безумные дни, говорили врачи, сначала привозили i nostri, потом иностранцев. Были там и tedeschi[115] – они еще дышали, когда мы клали их рядом с inglesi[116]. Но Виктор Сарфати? Покажите-ка еще раз фото, no, Signore, mi dispiace[117], такого не припомню. Я сам потерял на этой войне сына, я понимаю вашу боль, мне очень жаль, что ничем не могу вам помочь; пожалуйста, извините, меня ждут пациенты.

Когда Альберт потерял последнюю надежду, Ясмина встретила медсестру. Ее звали Мария, у нее были короткие волосы, светлая кожа и румяные щеки, и Ясмина сама не знала, почему заговорила именно с ней. Может, потому, что женщина была во вкусе Виктора: постарше его, красивая, чуть кокетливая, но не вульгарная, этакая непослушная дочь из порядочной семьи. Ясмине даже не понадобилось называть его имя, достаточно было показать фото. Мария так и впилась глазами в снимок.

– Виктор. Конечно же, я его помню.

Он лежал в другом отделении. У него не было никакого ранения. Острый приступ малярии. Они чуть не опоздали, температура была за сорок. Три дня боролись за его жизнь, но потом он пришел в сознание.

У него был еще один ангел-хранитель, догадалась Ясмина. И семь жизней, как у кошки.

– Я знала, Мария! Я даже видела вас во сне.

И Ясмина кинулась за Альбертом и Морицем.

– Это мой отец, доктор Сарфати. Мой муж, Мори́с… наша дочь…

Мария сделала книксен перед Альбертом, узнав, что он врач. Ясмина представила девушку:

– А это Мария, amica Виктора.

– Нет, синьора, ну что вы! Я не была его… подругой. Вы меня неправильно поняли.

Ясмина ей не поверила.

– Простите меня, синьора Мария, – сказал Альберт. – Это нас не касается. Мы всего лишь хотели…

– Давайте выйдем. Поговорим на улице.

Она вывела их по лестнице во двор. Они сели на сломанную скамью под каштаном. Трещали цикады в сухом полуденном зное, ставни больничных окон были закрыты. Жоэль принялась играть с кошками. Мария говорила тихо.

– У Виктора не было подруги. Он был не такой, как все. То, что другим солдатам доставляло радость, у него вызывало скуку.

Она говорила искренне. Ясмина слушала с удивлением.

– Но у него был друг.

– Друг? Какой друг?

– Ури Варшавски. Тоже поступил с малярией. Они часто сидели здесь и не могли наговориться, когда другие уже спали. Были неразлучны, всегда вместе. Мы их называли ВиктУри.

– О чем они говорили?

– О евреях. Я в этом ничего не понимаю, синьора, я католичка.

– Ури тоже был еврей?

Мария кивнула.

– Тунисский еврей?

– Нет, палестинский.

Ясмина вопросительно взглянула на Альберта.

– Такое возможно, – кивнул он. – Несколько тысяч палестинских евреев воевали за британцев. Так же, как наши за французов.

– Как долго он здесь пробыл? – спросила Ясмина.

– Месяца полтора. Потребовалось время, чтобы набраться сил. И, если уж честно, синьора, вам ведь я могу это сказать, они не торопились выписываться. Оба. В конце концов и ушли вместе.

– Куда?

– На фронт. В свои полки.

– В форме? – спросил Мориц.

Мария медлила с ответом. Мориц уточнил:

– Или они покинули больницу в гражданском?

Мария переводила осторожный взгляд с одного на другого.

– Не бойтесь, – сказал Мориц. – Мы никому не расскажем. Мы просто хотим найти его.

Мария потупилась и прошептала:

– Думаю, они были в гражданском.

Ясмина не вполне понимала значение этой детали, но Мориц и Альберт догадывались, что это могло значить. Дезертирство. Но куда они направились?

– Вы потом что-нибудь слышали о нем?

– К сожалению, нет. Только… – Мария неуверенно взглянула на Альберта.

– Вы можете нам доверять, Мария. Ведь мы его семья.

– Я получила письмо. На домашний адрес.

– Откуда?

– Из лагеря. – Она использовала немецкое слово. Лагерь.

– Из какого лагеря?

– Ну, там, на материке, в Италии.

Вечером они проводили Марию до дома, где она жила с семьей, в соседней деревне. За кухонным столом, при тусклом свете лампы Ясмина открыла коричневый конверт и развернула письмо.

Подписей нет, но всякий, кто знал их прозвище, понял бы, от кого письмо. На конверте в качестве отправителя стояло только: «Уго В., Италия».

– Это его почерк! – воскликнула Ясмина. – È vivo! Он жив!

Она вскочила и так крепко обняла Морица, что он чуть не упал. Впервые она обнимала его на людях, но Марии это не показалось странным, ведь они же муж и жена. И Альберт тоже помалкивал. Ясмина прочитала письмо еще раз, смакуя каждое слово.

– Феррамонти! Мы едем в Феррамонти!

– Где это? – спросил Мориц.

– В Калабрии, – сказала Мария. – Это лагерь.

– Концентрационный?

– Да.

– Вы там были?

– Я ни разу не была на материке, синьор.

Мария принесла из подвала вино. Альберт аккуратно развернул карту и принялся изучать ее.

– Это на вашем пути домой, Мори́с. Если вы не против, мы составим вам компанию еще немного.

* * *

Мориц обрадовался, что прощание снова откладывается. Вот так бы ехать и ехать с ней и никуда не приезжать, иначе придется решать, а любое решение означало расставание. Мориц не знал, как сможет расстаться с Ясминой, особенно сейчас, когда она так и лучилась счастьем. Он не знал никого, способного на столь безусловную любовь. Подле этой любви – вот единственное место в мире, где ему хотелось находиться. Но каждый километр, приближавший их к другому – тому, чью одежду и башмаки он носил, – сокращал их время вместе.