Екатерина смотрела на себя в зеркало, и вдруг поток слёз смочил её крепкие круглые щёки. Почему она, повелительница такой державы, должна быть несчастной из-за какого-то красавчика, которого ей рекомендовал светлейший? Почему она должна плакать из-за его видимого простым глазом охлаждения, почему не может она быть всегда счастливой?

Светлейший рекомендовал в сердечные друзья этого красавца. Правда, он действительно отличался родовитостью, аристократизмом, знал философию и литературу, был превосходным собеседником, остроумным, начитанным, в меру дерзким и весёлым. Что же такое случилось, что ей приходится плакать из-за него, из-за того, что он уже не так нежен и ласков с ней, как в первое время?

Всё каких-то странных людей рекомендует ей светлейший. Сначала они как будто пылают к ней чувством, а потом охладевают, а то и вовсе изменяют.

Корсакова она застала в объятиях графини Брюс и была вынуждена отправить и его, и её в Москву, столицу опальных вельмож. Ланской, это её прелестное дитя, преданное и верное, умер. А теперь вот Мамонов ведёт себя так, как будто охладел к её перезрелым прелестям, дуется и капризничает и не подходит к ней, несмотря на её страстные призывы и взгляды.

Да, это все те, кого рекомендовал князь Потёмкин. Они были верны ему, не смоли и слова сказать против светлейшего, униженно передавали поклоны и приветы в своих письмах. Но пока что ни один из них не стал слишком долго занимать место возле неё. Одни Ланской был фаворитом четыре года, но ранняя смерть унесла в могилу это прекрасное тело...

Может быть, стоит изменить тактику, отстранить многолетнего сердечного друга от такой милости, как назначение фаворитов, может быть, ему уже изменяет вкус, верная оценка кандидата?

Екатерина снова погляделась в зеркало и снова залилась слезами. Нет, что-то кроется в поведении Мамонова, а ей сейчас как никогда необходимо равновесие, спокойствие. Теперь, когда турок и швед с двух сторон прижимают русскую империю, когда дела так плохи, только её повседневное спокойствие, её высокий дух, её оптимизм и могут удержать положение на высоте. А тут, как на грех, Мамонов со своими дурацкими выходками...

Но неужели она состарилась, неужели больше никого уже не соблазнят её крепкие, ещё высокие груди, в ложбинках которых, правда, уже собираются складочки? Неужели никому не понравится её высокий, чистый и широкий лоб и её чувственные, небольшие, но полные губы? Она посмотрела на свою руку, ничем не украшенную, — нет, её руки всё ещё свежи и упруги, да и сердце подсказывает ей и жажда телесных утех свидетельствует, что она не одрябла и душой и тело её всё ещё готово к ласке и любви.

Нет, сегодня же она поговорит с фаворитом начистоту, выскажет ему все упрёки и укоры и уж, так или иначе, узнает, почему он стал холоден и невнимателен к ней...

Она вытерла слёзы. Решение внезапно успокоило её, и она снова села за свой письменный стол и принялась писать, как всегда, ровно, невозмутимо, с теми же тяжеловесными шутками, что и всегда.

Решающее объяснение было отложено на послеобеденное время. Задумывая его, Екатерина имела кое-что про запас. Совсем недавно, дня три-четыре назад, ей показали молодого ротмистра, прелестного, как ангел, с такими чёрными бархатистыми глазами, каких ей ещё не приходилось видеть. Он был начальником караула, охранявшего царскосельский дворец. Она никого о нём не спрашивала, но верные люди, её наперсница Анна Нарышкина, постарались ответить на все незаданные вопросы. Вот она-то, Нарышкина, и уверила Екатерину, что ангелочек страдает от страстной любви к ней, императрице, что он пытался было даже покончить с собой, стрелялся, но те же верные люди отобрали пистолет. С тех пор он сам не свой, только и видит, что Екатерину, только и говорит, что о ней...

Сладко было слышать это стареющей шестидесятилетней женщине. Значит, она всё ещё молода, всё ещё способна возбуждать в мужчинах страсть и любовь.

И от одной этой мысли Екатерина встряхнулась, снова стала такой, какой привыкла быть, — молодой, красивой, обаятельной. И хотя большая толстая трость с золотым набалдашником напоминала ей, что вот уже и ноги плохо носят грузное тело, что приходится слегка подволакивать левую, и что без палки ей теперь и не походить по саду, но мысли эти мелькнули мимолётно и ушли. Знала старая императрица, что всегда найдётся с десяток молодых и красивых офицеров, которые кидают пламенные взгляды на окна императорского дворца. Место уж слишком хорошее. Проливается золотой поток на того, кто его занимает. И потому многочисленные партии во дворце стараются посадить на это место своего человека — тогда и им перепадёт немного золотого дождя, да и политика повернётся от усилий нового фаворита.

Оттого и не беспокоилась Екатерина, что останется без любимца, но ей было чрезвычайно обидно, что Мамонов оказался таким неблагодарным. Она подняла его из ничтожества, наделила орденами, чинами, землями и крестьянами, сделала его богатейшим человеком в России, а он почему-то норовит укусить облагодетельствовавшую его руку, как злая собака кусает руку хозяина...

Правда, при решительном разговоре Екатерина не произнесла ни слова о неблагодарности, она только без колебаний спрашивала, почему фаворит стал так холоден и неласков с ней...

Ничего не добилась она этим разговором. Он твердил всё то же: стеснение в груди, головные боли, он не совсем здоров, да и, кроме того, позор его положения падает на всё его семейство, родовитое и знатное, ведущее своё начало аж от Рюрика.

Вот этого и опасалась Екатерина больше всего — что Мамонов станет тяготиться своим положением, хотя она отлично знала, какой дождь из милостей, наград, чинов и имений просыпался и на всю семейку фаворита...

Но она ничего не сказала, лишь подумала, что нужно найти такой выход из положения, который не очернил бы её и дал фавориту уйти мирно и спокойно. Пусть уйдёт, а красавчика с чёрными глазами надо будет узнать поближе...

Дневник Храповицкого, секретаря Екатерины, в подлинности донёс до нас всю эту ситуацию:

«20 июня 1 789 года императрица работала с Храповицким. Вдруг она прервала чтение доклада:

— Слышал здешнюю историю?

— Слышал, ваше величество.

— Уж месяцев восемь, как я подозревала. Он ото всех отдалялся, избегал даже меня. Его вечно удерживало в его покоях стеснение в груди. А на днях вздумал жаловаться, будто совесть мучает его. Но не мог себя преодолеть. Изменник! Лукавство — вот что его душило! Ну, не мог он себя преодолеть, переломить, так чего бы не признаться откровенно! Уж год, как влюблён. Буде бы сказал зимой, что полгода бы прежде сделалось то, что произошло третьего дня! Нельзя вообразить, сколько я терпела!

— Всем на диво, ваше величество, изволили сие кончить.

— Бог с ними! Пусть будут счастливы... Я простила их и дозволила жениться! Они должны, бы быть в восторге, и что же? Оба плачут! Тут замешивается ещё и ревность. Он больше недели за мной примечает, на кого гляжу, с кем говорю! Странно!.. Сперва, ты помнишь, до всего имел охоту, и всё легко давалось, а теперь мешается в речах, всё ему скучно, и всё грудь болит. Мне князь, правда, ещё зимой говорил нынче: «Матушка, плюнь на него!» — и намекал на Щербатову. Но я виновата, я сама его перед князем оправдать старалась...