с большей охотой говорила бы с мамой, но, чувствуя мою неприязнь, тоже закрывалась, как устрица. Мать курила одну сигарету за другой. Ее образ в моей памяти затянут табачным дымом. Тетя Патинко никогда не задавала ей личных вопросов, во всяком случае при нас, поэтому все, что мы знали, было подслушано из-за стенной перегородки. Потом, вечером, она садилась на «комету» до Кагосимы, и все вздыхали с облегчением. Однажды она осталась на два дня – тогда-то Андзю и увидела, как мать готовит тэмпуру из своего кольца, – но тот затянувшийся визит никогда больше не повторялся. «Выезд на Ямагути». Дерево раскачивается само по себе на безветренном склоне холма. Горы сглаживаются. Ее не было на похоронах Андзю. Сплетни, кровавый спорт нашего острова, донесли, что она улетела на Гуам «по работе» за день до того, как Андзю погибла, и не оставила номера, по которому с ней можно было бы связаться в экстренном случае. Были и другие версии, менее снисходительные. Я заковал себя в трехдюймовую броню безразличия. В последний раз мы виделись – единственный раз без Андзю, – когда мне было четырнадцать. Это было в Кагосиме, в старом доме дяди Толстосума. У нее была короткая стрижка и яркие украшения. И темные очки. Меня заставили прийти. По-моему, маму тоже заставили.

– Ты вырос, Эйдзи, – сказала она, когда я вошел в комнату и уселся.

Я был твердо настроен на ссору.

– А ты нет.

Тетя Толстосум поспешно сказала:

– Эйдзи так вытянулся за последние месяцы. Его учитель музыки говорит, что он прирожденный гитарист. Жаль, что ты не принес гитару, Эйдзи. Мама с удовольствием послушала бы, как ты играешь.

Я обратился к дужке ее очков:

– Мама? У меня ее нет, тетя. Она умерла еще раньше, чем Андзю утонула. У меня где-то есть отец, но матери нет. Вы же знаете.

Мать спряталась в клубах табачного дыма.

Тетя Толстосум разливала чай.

– Твоя мама проделала долгий путь, чтобы с тобой увидеться, и, по-моему, тебе следует извиниться.

Я хотел было встать и уйти, но мама меня опередила. Она взяла сумочку и повернулась к тете Толстосум:

– В этом нет необходимости. Он не сказал ничего такого, с чем я была бы не согласна. А вот с чем я действительно не согласна, так это с тем, что нас заставляют продолжать дурацкие семейные беседы, когда совершенно ясно, что никакой семьи у нас нет и беседовать не о чем. Я знаю, что вы делаете это из благих побуждений, но благие побуждения часто приносят вред похлеще дурных. Передайте привет моему брату. Ночной поезд в Токио отходит через пятьдесят минут, я хочу успеть на него.

Возможно, за давностью лет точные слова подзабылись, но суть сказанного была такова. Возможно, темные очки я выдумал, потому что не помню материнских глаз.

Удильщик открывает банку кофе и включает радио. Словно за компанию, включается и солнце. Мы проезжаем по мосту Симоносэки. Я снова на Кюсю. Улыбаюсь, сам не зная чему. Душа, воссоединившись с телом, которое она покинула навсегда, поражается, что оно по-прежнему ей повинуется, – вот как я себя чувствую. Сломанные ограды, буйство диких цветов, нетронутая земля. Кюсю для Японии – это потусторонний мир, живущий по диким законам. Все мифы и легенды приползли, прискакали или приплыли с Кюсю. Удильщик вспоминает о моем присутствии:

– Как каждое утро говаривала моя дорогая мамочка: «Вставай пораньше, рассвет – это дар небес». Вот так-то. Через двадцать минут будем в Китакюсю…

– Господин Аояма! Пожалуйста, примите мои самые искренние соболезнования по случаю, э-э, вашей смерти.

Господин Аояма опускает бинокль и возится с настройкой. На нем мундир сотрудника ЯЖД, но выглядит он степеннее, чем когда-то в Уэно.

– Смерть – это не так плохо, Миякэ, когда она наконец приходит. Как день зарплаты. Кстати, извини, что я обвинил тебя в шпионаже.

– Ничего страшного. У вас был сильнейший стресс.

Господин Аояма поглаживает верхнюю губу:

– Я сбрил усы.

– И правильно сделали, господин начальник вокзала. Если честно, они вам не шли.

– По-моему, важнейшие перемены в жизни нужно чем-то отмечать.

– А смерть – наиважнейшая перемена.

– Верно подмечено, Миякэ.

– Позвольте узнать, как я умер?

– А ты жив до мозга костей! Твое тело находится в автобусе, который едет из Китакюсю в Миядзаки. Это всего лишь сон.

– Мне никогда раньше не снились сны, так непохожие на сон.

– Сны живых людей зависят от их Умерших. Присмотрись повнимательней.

Мы летим. Господин Аояма летит свободным стилем, как Супермен. У меня за спиной приторочен ранец с реактивным двигателем, как у Зэкса Омеги. Под нами – розовые меренги облаков. Свитки Земли разворачиваются и уносятся прочь.

– Еще одно преимущество, которым мы, умершие, располагаем, – это неограниченная свобода восторгаться величием мироздания.

– Вы – мой Умерший?

– Я нанял тебя, а ты нанял меня.

– А почему Андзю никогда не приходит?

– Хороший вопрос. – Господин Аояма сверяется с наручными часами. – Над этим работают.

– Значит, мертвые действительно, э-э, общаются с живыми?

– Тоже мне, большое дело.

– И вы действительно видите… все? – Я вспоминаю свои игрища с Зиззи Хикару.

– Да, если хотим. Но ты бы стал смотреть телевизор с миллиардом каналов? Очень малая часть по-настоящему заслуживает внимания. Злодеи воображают, что их преступлениям нет равных, но в этом они ошибаются. Нет. Цель моего появления в твоем утреннем сне – искупление грехов.

– Э-э… ваших или моих?

– Наших. Я дурно обращался с тобой в Уэно. А ты плюнул в мой чайник.

– Мне очень стыдно за свой поступок.

Господин Аояма смотрит в бинокль:

– Через два дня во всех газетах опубликуют ужасные новости. Взгляни. Искупление близко. – Господин Аояма указывает вниз.

Облака раздвигаются, как в древних свитках, – и открывают моему взору наш тайный пляж, прибрежную скалу и камень-кит. На камне-ките в горестном одиночестве сидит девочка. Конечно же Андзю.

– Незаконченное дело, Миякэ.

– Не понимаю.

– Поймешь.

Реактивный двигатель чихает и глохнет. Вижу маму – лицо с афиши фильма ужасов, – но и она, и балкон девятого этажа стремительно исчезают в небе над Токио. Кручусь, верчусь, вижу, как навстречу на предельной скорости несется детская площадка, и вспоминаю, что если не проснусь, прежде чем ударюсь о землю, то…

Просыпаюсь с криком «ааааааааа!» на заднем сиденье автобуса – его двери с шипением закрываются, и он трогается с места. Сажусь прямо и щурюсь от света. Да, это автобус. Удильщик хотел поспрашивать дальнобойщиков в Китакюсю, не едет ли кто-нибудь на юг, в